Минувшее

Нахмурился он, стал поспешно айран глотать. Я обрадовался, что скоро уедет, вдруг ты застонал. Джигит засмеялся: «А ты говорил, что один живешь?» Задрожал я, знаю, когда смеется этот дьявол, кровь льется рекой. Поклонился я ему и говорю: «Коза объягнилась и подыхает». Пошел в юрту, смочил тебе голову и лицо водой, опять прикрыл, взял козленка и вышел, а этот шайтан к юрте подходит, за нож ухватился. Поставил я козленка у его ног и говорю: «Ему семь дней, а он уже сирота». Засмеялся басмач, ударил ножом козленка, схватил за ноги и о камень головой… Вскочил на коня, крикнул: «Русским скажи: курбаши Салим много их перережет, пока не прикончит Советскую власть. А ты, старый шайтан, оберегай отару отца. Мы скоро вернемся!» Стегнул он коня и птицей полетел туда, за Кафирниган, на ту сторону.

Козленок выкупил твою жизнь. Вот его шкурка. Повесил я ее, чтобы отгоняла от тебя злых духов.

Старик умолк и задумчиво смотрел через решетку юрты в далекую степь. Закатные лучи ворвались в открытую дверь и скользили по его сгорбленной фигуре. А он, покачиваясь, бормотал что-то свое, ему одному ведомое.

— Отец, далеко ли отряды русских? — Голос Карима звенел и ломался.

— Далеко, сын мой. Я обманул басмача. Но он прислал сборщиков за податью на священную войну с неверными. Жители выдали их русским, был бой. Шайку уничтожили, многих в плен взяли. Один только ускакал. Не хочет наш народ газавата, хочет мирной жизни. Вот после того боя и ушли русские. Луна тогда тонким ятаганом была, как и сейчас.

Слушал Карим Алимов, и печаль охватывала сердце, надежда угасала. Уже месяц, как ушли и больше не приходили русские отряды. Сколько же еще ему мыкать тоску в этом степном просторе? Да, надо поправляться, надо окрепнуть и ехать искать своих.

КРОВАВЫЙ БАЙРАМ

Дни шли своей чередой, однообразные и безмятежные. Карим Алимов чувствовал, что с каждым днем он крепнет, мускулы налились упругостью, раны и ушибы зажили. Но черные мысли часто навещали молодого политрука. В ночном кошмаре скалились звериные липа басмачей, а красивое ласковое лицо душило. И билась в голове мысль: «Встретишь, еще раз увидишь». Он хотел этой встречи, встречи в бою с клинком в руке. Он ждал, когда перестанет хромать. Падение с большой высоты оставило след.

Карим наметил свой уход на время после стрижки овец. Надо старику помочь, да и нога к тому времени перестанет мучить.

Как-то утром в степи появился человек. Тюлябай и Карим долго вглядывались в пешехода. Кто мог забрести сюда? Уж не басмаческий ли лазутчик?

Пришелец был черен, худ, в изорванной одежде и хромал.

— Не гони, отец! — после приветствия обратился он к Тюлябаю. — Хочу забыть кровь и муки людей. Три месяца был в плену у басмачей. Разграбили наш кишлак, сожгли. Тех, кто сопротивлялся, — убили. Нас, четырех пастухов, увезли, сделали рабами. Двоих убили за непокорность, а нас двоих, сильных и ловких наездников, хотели сделать басмачами. Нет, не могли мы с другом смотреть на их кровавые байрамы… Убивают, режут, жгут людей. Стариков и детей не щадят. Жен и дочерей насилуют… Ушел я. Пуля догнала, ногу пробила. Вторая в коня попала. Ушел я в камыши. Три дня таился в зарослях, потом сюда пришел.

Мудрые глаза старика оглядели измученного человека:

— Живи. Душу лечить надо…

Вот и задумчивая осень заглянула в степь. Пожелтела трава, воздух стал ломким, хрустальным, далеко слышны голоса. Солнце уже не обжигало в полдень, утренники стали зябкими.

Кончили стричь баранов. Шерсть связали в тюки, все подготовили. Дожидались каравана, чтобы погрузить на верблюжьи горбы упакованную кладь. Не сегодня-завтра явится суетливый караванбаши. Привезет он много новостей, расскажет о виденном и слышанном. А потом, погрузив шерсть, увезет ее в Душанбе на базар.

С этим караваном и решил Карим покинуть степную ширь, вернуться к людям, к борьбе.

Солнце тихо угасало за далекой серебряной излучиной Кафирнигана. Вечерний ветерок дышал прохладой. Приготовив ужин, Тюлябай совершил вечерний намаз, переложил из котла в деревянные чашки вкусный кульчитай и позвал своих гостей-помощников ужинать.

По обычаю, сели возле костра на кошме дружной семьей. Поужинали и принялись за пенистый кумыс. Но вот тревожно поднял голову Каскыр. Вгляделись в сумерки: далеко в степи мчится одинокий всадник. Стало тревожно. Вскоре лихой красавец конь подскакал к самому костру. Всадник с полуобнаженным телом, черным от загара, словно из дикого камня высечен. Глаза мечут молнии, дыхание со свистом вырывается из груди.

Тюлябай протянул приезжему чашку с кумысом. Тот соскочил с коня, с поклоном принял посуду и, одним духом выпив кумыс, поблагодарил и взволнованно сказал:

— Бегите в горы… Туча басмачей переправляется через Кафирниган. Хотят вырезать два кишлака, жители которых выдали русским сборщиков. Сменю в кишлаке коня и поскачу за помощью к русским. Надо во что бы то ни стало успеть!

Вскочил на уставшего коня и поскакал в засыпающий кишлак.