Минувшее

Вот эта работа и забросила Алимова в Ферганские горы. В их ущельях осень уже опустила туманы. В долинах и степи ветер насвистывал осенние мотивы, перелетные птицы с тоскливым криком покидали родные места.

Четкой ходой, с перестуком копыт гнедой конь Алимова спешил к придорожному караван-сараю большого Хакулабада. Но что это? Пусто и тихо на окраине селения, всегда оживленного и многолюдного… Но вот в конце длинной улицы виднеется медресе. Оно, словно живое, колышется. Взглянул и понял: крыша, стены и ближайшие деревья — все облеплено людьми. А из смежных улочек ручейками текут и текут жители, направляясь к медресе. Направил коня и он в ту сторону. Соскочил на землю, привязал к старой шелковице своего боевого коня и пошел к воротам.

Навстречу, широко улыбаясь, шагнул Султан. Военная форма ловко охватывает его могучее тело. Глаза смотрят внимательно, с победной улыбкой.

— Салам, друг! Поспеши, скоро начало…

— Но что это? Маслахат?

— Да, да. Народный праздник. Советский суд зверя судит. Пять лет занимался разбоем, а потом, как змея, сменил шкуру, прикинулся преданным советским работником. Два года понадобилось, чтобы разоблачить его. Проходи ближе, вон в первые ряды. Его и теперь жители боятся.

Карим прошел вперед, сел около старого чабана, спросив его:

— Отец, кого и за что судят?

Старик посмотрел на юношу и тихо ответил:

— Большой человек. Два года правил нами… Разорил всех, в тюрьме многие умерли. Говорил: так приказывает Советская власть. Послушаем, что приезжие начальники скажут…

Повернул Алимов голову и застыл в изумлении. На скамье подсудимых сидел рослый красавец в дорогом суконном халате. Цветная шитая тюбетейка прикрывала шелковистые кудри. Черная повязка через правый висок, чуть прикрывая глаз, оттеняла мраморную белизну лба. Четыре конвоира зорко следили за каждым движением арестованного. А он, гордо закинув голову, властно оглядывал толпу. Люди жались под этим взглядом и опускали головы.

«Салим! Так вот где пришлось встретиться!» — пронеслось в голове.

Начался суд. Громко и ясно было зачитано обвинение. Советский работник Азиз Нурджанов, по сообщению группы бедняков дальнего кишлака, является басмаческим курбаши, жестоко расправлявшимся с жителями кишлаков, которые оказывали гостеприимство и помощь красным отрядам. Когда же понял, что басмачеству пришел конец, явился в город под видом обиженного баем батрака, втерся в доверие членов Совета и вскоре занял пост руководителя района. Разорял дехкан налогами, истязал неплательщиков, дискредитировал Советскую власть и обогащался.

— Признаете себя виновным? — задал вопрос седовласый судья.

— Нет! Я не басмач. Кто видел меня среди басмачей? Никто! Пусть кто-либо скажет мне в лицо, что я басмач! Да, я был строг к врагам Советской власти. Моя рана, — он картинно указал на повязку, — дает мне право уничтожать врагов. Я получил ранение за Советскую власть. Кто посмеет назвать меня басмачом?

Вокруг царила тишина. Ни один человек не повернул головы, ни одного голоса не прозвучало обвинением. А Салим стоял, властно глядя на людей, которых так долго угнетал.

Алимов встал весь натянутый, как струна. С гневом посмотрел на красивое лживое лицо и громко заявил:

— Я скажу, что ты басмаческий курбаши Салим! И не рану скрываешь под черной повязкой, а печать дьявола, который отметил тебя от рождения. Да еще прячешь рубец от моей пастушьей палки. Она рассекла лоб сыну дарвазского бека.

Тысячная толпа, как одна грудь, глубоко вздохнула. Послышались крики:

— Правильно! Басмач он, курбаши!

— Верно сказал джигит. Это Салим, сын бека.

— Смерть кровожадному шакалу!

— Смерть палачу!

Чтобы прекратить шум и успокоить толпу, начальник охраны приказал играть сигнал сбора. Звонкие трели рожка успокоили людей. И когда воцарился порядок, суд продолжался. Алимову предложили дать подробные показания.

Голосом, полным гнева, он рассказал о Байсунском ущелье, о муках Семина, о горном кишлаке, сожженном в одну ночь, о его ста четырех замученных жителях.

Закончив, с ненавистью взглянул на злодея. Салим сидел бледный, опустив голову, и что-то шептал.

Из толпы вышла женщина в парандже. Приблизилась к столу судей, заявила, что хочет дать показания.

Получив разрешение, откинула чачван и, взглянув на преступника, грозно спросила:

— Узнаешь ли ты, курбаши Салим, проклятый народом басмач с печатью дьявола, узнаешь ли Садихон, дочь батрачки твоего отца?!

Салим с ужасом отпрянул, закрыв лицо руками.

— Аллах! Мертвые встают… Я сам убил ее.

— Нет, не добил ты меня, Салим-кровожадный. Мучил, терзал, но не добил. Там, где оставил ты сто четыре жертвы, там русский отряд, что разгромил твою банду, подобрал умирающую и спас. Смерть отступила, чтобы я обличила тебя, коварный и кровожадный убийца!

Морским прибоем гневно рокотала народная толпа. Тысячи глаз с ненавистью были обращены на Салима. Он сидел бледный, опустив голову, мелкая дрожь сотрясала его.