Мёд с корицей

По тротуарам, словно лодки,

плывут скучающие пары,

текут машины —

хороводы

ведут стремительные фары.

Я посмотрю на это дело, и расскажу потом супругу,

что на конечной остановке маршрутки бегают по кругу,

что там, на улице, не страшно,

тепло,

а изморозь приятна,

что проплывающие пары возможны, но невероятны,

что сбросив скомканные листья,

деревья призрачность надели,

и хорошо, что я не знаю,

какой сегодня день недели.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Супруг мой страшно любопытен,

а в любопытстве — ненасытен.

Он знать про звёзды хочет больше, про Млечный Путь,

что в небе виден;

о той тяжелой женской ноше,

что днём туда-сюда таскала;

о тренерах и полицейских, кого на улицах встречала.

Как начинаю речь свою я

про лодки и про тротуары,

про пары, про машины, фары,

лицо осунется супруга.

Я знаю, есть моя заслуга

в его безумном интересе. И вдруг муж спросит:

— А не поздно? Который час и день недели? Опять, любимая,

заносит

тебя в кюветы даже в месте,

в котором идеально ровно?

…Других вопросов ожидая, была я будто хладнокровна,

но запинаться стала, мямлить,

на тренера опять сбиваясь.

И начал мент в глазах маячить,

с любым недели днём сливаясь.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

На утренней заре из дома выйдешь —

летят огни — привет аэрофлоту!

Я вижу самолет, а ты не видишь,

ты на машине едешь на работу.

Здесь быть могло три тысячи дерев, но

мешает дом с оранжевой стеною —

я наблюдаю это ежедневно,

когда иду дорогой окружною.

Я вижу столб, натянутый на провод,

и стильный тополь, тронутый стареньем,

я вижу корабли, и это повод

из ерунды собрать стихотворенье.

Чуть дальше стоэтажные массивы

увенчаны дешевой чебуречной;

я так тебя люблю, что даже ивы

склоняются от тяжести сердечной.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Ты меня на рассвете разбудишь,

я воскликну: «Привет Кибальчи́шу!»

У виска, подивясь, ты покрутишь,

вскинешь бровь: не снесло ли, мол, крышу?

Необутой из дома я выйду:

самолёты приветят Мальчи́ша

из ближайшего аэродрома.

Головою ты вертишь, не слыша.

На автó на работу укатишь,

мне же пешей придётся тащиться.

По пути взглядом зорким охватишь

всё, во что так и тянет влюбиться.

В проводах, тополях, жилмассивах,

в кораблях и столбах, в старых ивах

в чебуречных весьма прихотливо

стихотворные дремлют мотивы.

Вот и собрано стихотворенье.

Завершить поспособствует муха:

она села опять на варенье

(и на муху бывает проруха).

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

А соловьи стараются без толка —

весенний город, холоден и пуст,

закрыты заведения, и только

под сквозняками вздрагивает куст.

Идет от солнца луч-гипотенуза

и вот уже он высветлить готов

конструкции Советского Союза

веселеньких собянинских цветов.

Вдоль трассы пять рабочих общежитий

рассветы держат шиферным хребтом.

На фоне исторических событий

я выгляжу беспомощным кустом.

Не хочешь, а проскакивают строфы,

материя цепляет, как репей —

в условиях глобальной катастрофы

что может быть никчемней и глупей.

Рождаешься прозрачной и безликой,

и сочиняешь медленно потом

ту сказку, где была бы земляникой,

летящей птицей, розовым кустом.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

От солнца шпарит луч-гипотенуза.

Два катета осталось отыскать.

Достанет школы, а не то что вуза,

чтоб эту категорию познать.

И в небе ищешь катеты невольно.

Ведь если в атмосфере мрачной есть

гипотенуза, было бы прикольно,

когда б успел на землю катет слезть.

А вот ещё одна гипотенуза.

Ещё, ещё! Трёхсотая уже!

Им катеты все стали вдруг обузой?

Они у сил небесных протеже?

Действительно глобальна катастрофа:

Гипотенуз без катетов — поток.

Никем пока не понята Голгофа

(всем катетам хороший дан урок).

Как три прямые сплавить в треугольник?

Воскреснуть геометрия должна!

Я в курсе, как и всякий мелкий школьник:

Гипотенуза не живёт одна.

Я зренье своё ночью испытаю.

И что увижу в сумрачном дыму?

Луна, свет отражая, запускает

Все катеты фигур всех в полутьму.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Март отошел, апрель явился, его коллега,

снег потянул за скатерть, и нету снега,

лишь на задворках мусор — следы попойки.

На каждом квадратном метре свежие новостройки.

Что бы сказал на все это Генри Торо?

Окраина. Выходной. Неподвижный город.

Светятся окна кухонь уютным светом —

некому выходить на трассу шальным, раздетым.

Рамы из пластика. Стильные занавески.

Что бы сказал на все это Достоевский?

Отданы за неделю Москве молодые соки,

движется жизнь по маршруту Каширка-Сокол,

в камень сбиваясь от ежедневной тряски.

Что бы сказал на это Кратет Фиванский?

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Знатных дворян прогнали гуртом, незнатных тоже

больше ста лет назад. Как поесть бриоши,

опыт явился к тем, кто сбежал в Парижи,

кто знал одни дворцы, но не ведал трущоб и хижин.

Через сто лет не только следы попоек —

метры вокруг квадратные видим мы новостроек.

Разницы нет, что вякнул бы Генри на это Торо

или Фиванский. Дела нет нам до этих сеньоров.

Было бы крайне важно, что бы сказал Достоевский.

Лет уже двести скоро есть и об этом вести.

Фёдор Михалыч сказал о красоте и слезинке.

И поминать мэтра всуе — то, что тянуть волынку.

Рамы и занавески‚ тема весьма злободневна.

Важно, что скажет княгиня Марьюшка Алексевна.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Ветер, сломанная ветка,

переполненные лужи —

я, вот, думаю нередко,

для чего все это нужно;

может, для великой цели,

обозначенной богами,

чтоб фигуры Церетели

попадались под ногами;