Мёд с корицей

чтоб красота моя больше под слоем (роскошных) волос не таилась.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Дни не размножаются в неволе,

только лишь становятся сутулей,

а вчерашний день упал за поле,

словно сняли снайперскою пулей.

Утром за окном явился новый,

подвывая мусорной машиной,

томный, нерабочий, бестолковый,

с постной и подвыпившею миной.

Он такой же точно, как вчерашний,

будто нарисован под копирку —

будем на своей балконной башне

трепетать от птичьих перечирков.

Но уже, непасмурный и броский,

взят всевышним снайпером на мушку.

Посмотри, как в небе светит Бродский —

солнце в рыжеватых конопушках.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Что воля, что неволя — всё равно.

Из детской сказки фраза всеохватна.

Однако если мыслью рождено

семейство образов занятных,

то дням длиннее быть или короче

не суждено, к иным пусть целям рвутся.

Пусть станут до горбатости охочи,

а то прямохождением займутся.

Незаурядные диковинные цели

охотников заправских привлекают.

Ведь круть: не просто дни стемнели

иль просветлели — людям подражают!

Охоты экзотической любитель

выходит в чисто поле. Он не уток

и не гусей банальный истребитель:

набить он хочет днями свой желудок.

И вот вчерашний день упал за поле.

Охотник был удачливым и метким.

Убивец будет царствовать доколе,

коль одарен он этим даром редким?!

Вот дальше полетели дни как утки,

их снова из ружья: Бах, Бах, Бах… Моцарт!

А это — мусорка-машина в промежутке

ночных часов и утренних прорвётся.

И снова полетели дни за днями.

Ну, наконец, непасмурный и броский.

Не Бах, не Моцарт — слава богу, Бродский!

Весь конопатый, кожа — пузырями.

P. S.

Уж коль явился рыжий-конопатый,

то не убил он дедушку лопатой,

а почирикал как-то бестолково.

…И не чирикал вовсе — выл басово.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Дуреет город от духоты,

а в сквере, в его тиши,

стоит скамейка у той черты,

где видно, как хороши

ее металлические бока

и крашеная ламель,

и я на ней посижу, пока

солнце идет на мель.

Вечерний город похож на труп —

не дышит. Но голосит

над ним завод. Из кирпичных труб

сыпется диоксид.

Вечерний город велик, могуч.

Медлительный самолет

летит туда, где обломки туч

сгрудились в кислород.

А я сижу. От чужой ходьбы

город истоптан весь,

и думаю: «Боже, что, если бы

скамейки не было здесь?»

Возможно, тут же до темноты

калужниц расставил строй

закон замещения красоты

правильной красотой.

Спокоен город в яслях своих,

деревья стоят кругом,

дымятся сумерки, будто их

гладили утюгом.

Иду домой. По бокам — кювет,

вымощенный внутри,

и стелют под ноги рваный свет

первые фонари.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Как жаль, что задохнутся все.

кто пропустил тот сквер,

где я присела у шоссе

после дождя в четверг.

Скамья была ещё мокра,

но жизнь стучала в ней.

И пламя моего нутра

зарделося сильней.

Противогаз надела я,

ведь город как сдурел:

толпа остервенелая

впадала в беспредел.

Метаться поздно: трупами

завален город весь —

дымит одними трубами,

ссыпая в небо взвесь.

Гляжу я ввысь: вот самолёт

спастись успел, взлетев.

Обломкам туч не нужен счёт —

у этих свой напев.

Случилось что бы, Бог, скажи,

коль не было б скамьи?

Стоять пришлось бы мне в тиши

одной и в забытьи?

Скамья и сквер меня спасли.

Теперь пойду домой.

На город сумерки сползли,

но это не впервой.

Сгустилась тьма. Ни зги кругом.

Кто фонари зажжёт?

Мой стан в кювет, боюсь, ничком

случайно упадёт.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Запределен четвертый этаж,

беден в окнах подольский пейзаж,

черен город в белесом тумане,

выйдешь в утренний шум налегке —

шевельнется синица в руке,

воробей затрепещет в кармане.

Эти птицы прибились ко мне,

поселились в моей тишине,

я зерном их кормила, жалея.

Я им матерью доброй была,

но зачем мне четыре крыла,

если воздух воды тяжелее.

Не нужны мне ни свет, ни заря,

ни рябина среди пустыря —

я все тяжести безднам вернула.

Ни воды, ни земли, ни огня,

лишь две птицы и их трескотня

на каштане замерзшем, сутулом.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Много лет с этажа на этаж

я таскала тяжелый багаж,

налегке никогда не ходила.

Руки заняты были всегда,

а синица без тени стыда

мою кисть своим клювом долбила.

Их, синиц, налетало гурьбой.

Я умела терпеть и отбой

каждый день каждой птице давала.

Я ждала и ждала одного

журавля в небесах своего,

кто спустился бы с неба, как сало.

На земле не бывает чудес:

мой журавль не спустился с небес.

Я поклажу свою побросала.

Вот теперь я хожу налегке.

Почему же всё пусто в руке?

И вторая рука пострадала.

Все синицы умчались вразлёт,

ни одна мне в ладонь не нырнёт.

Воробей лишь уткнулся случайно.

Пирожок из руки умыкнул.

Не успела поймать — ускользнул.

Я осталась ни с чем тривиально.

Но зато я хожу налегке

без тяжёлой поклажи в руке.

Я летаю — и это буквально.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Когда-то икона стояла в углу

и мирно лампада горела,

а бабушка Мотря тянула иглу,

пока на дворе вечерело.

Сшивая куски разноцветных тряпиц,

она Вседержителю пела,

а он, любознателен и светлолиц,

смотрел на полезное дело.

Сто лет пролетели. Небесный Собес

Всевышнему пенсию выдал,

но мы никогда не останемся без

картинки, где светится идол.

Великий айтишник нас в ужас поверг —

поверишь ли, бабушка Мотря,

отныне в фейсбуке сидит Цукерберг

и смотрит, и смотрит, и смотрит.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Всё было, поправлю, немного не так.

Я версию сделаю точной.

В истории я не особый мастак,

Но есть под рукою источник.