Мёртвая зыбь

Теперь я вижу, как это было мерзко и глупо. Впрочем, зачем я вам это говорю? Все равно вы мне не поверите, хотя я писал вполне откровенно.

– Почему не поверим? Мы считаем вас принципиальным человеком, даже патриотом. Иначе этого разговора не было бы. У нас с вами идейный поединок. Ваши монархические чувства – это классовая ограниченность. Нельзя же быть слепым! Чтобы служить родине, надо быть не просто лояльным, а подлинным её гражданином, работать для неё не за страх, а за совесть. Вы подписали отказ от политической деятельности. Что ж, поверим…

Он обошёл вокруг стола и открыл ящик.

– Вы свободны, Александр Александрович. Вот ваши документы. Можете продолжать работать. С нашей стороны нет никаких препятствий. Предупреждаю вас только об одном: ваш арест и все, что связано с ним, необходимо держать от всех в абсолютной тайне. Об этом также предупреждена и гражданка Страшкевич. Для всех, в том числе и для семьи, вы были в командировке в Сибири и там болели тифом. Мы позаботились о том, чтобы эта версия была вполне правдоподобна.

Якушев не верил тому, что услышал. Но Артузов положил перед ним его служебное удостоверение и другие документы, отобранные при аресте, пропуск на выход.

– Я вас провожу.

Они шли рядом по лестнице. С каждой ступенькой

Якушев чувствовал, как он возвращается к жизни… Часовой взял пропуск и удостоверение, сверил их. Пропуск оставил у себя, удостоверение возвратил.

– До свидания, – сказал Артузов.

Дверь за Якушевым закрылась. Была ночь. Запоздалый трамвай промчался со стороны Мясницкой. Какая-то девушка со смехом бежала по тротуару. Молодой человек догонял её. Якушев был на свободе.

Полчаса спустя он подходил к дому, где жил. Два окна его комнаты были освещены. Значит, жена и дочь не спали.

Он задержался у самых дверей квартиры, взялся за подбородок. «Борода отросла… пожалуй, сразу не узнают», –

подумал и позвонил. Открыла дверь дочь и действительно не узнала. Высунулся из кухни сосед и сказал: «С выздоровлением!»

Якушев прошёл в свою комнату. Вбежала жена, в халатике.

– Наконец! Мы так ждали!.

– Поезд опоздал, – сказал Якушев и подумал: «Месяца на три опоздал».

– Боже… Mais cette barbe4! Притом седая!

«Милая институтка, – подумал Якушев, – кабы ты знала все… Но ты не узнаешь…»

– Утешься. Завтра бороды не будет.

– Когда пришла телеграмма, я решила ехать к тебе. Но меня так напугали…

– Какая телеграмма? – вырвалось у Якушева.

– Твоя… Ты что, не помнишь? – сказала дочь.

– Ах, да. Температура высокая, тиф… Разве упомнишь.

Он сидел в своём любимом кресле. Все было на месте: письменный стол «жакоб», виды курорта Экс-Лебэн на стенах, и бронзовая настольная лампа, и текинский ковёр.

Как все знакомо, как уютно! В хрустальной вазе увидел вскрытую телеграмму, взял её и прочитал:

«Серьёзно болен тчк уход хороший не волнуйся обнимаю Александр».

– Ты очень устал с дороги?

– Конечно. Вот если бы ванну…

Когда он шёл в ванную в халате из верблюжьей шерсти, купленном где-то за границей, в коридоре встретился с болтливой соседкой:

– А мы вас заждались… У нас по-прежнему собираются каждый четверг – преферанс…

Ванну Якушев придумал, чтобы остаться наедине, собраться с мыслями.

4 Но эта борода! ( франц.)

Сидя в тёплой воде, размышлял: «Завтра пойдёт обычная жизнь, служба. К черту всякую политику! Жить тихо, без всяких тревог. Иногда театр или концерт. Но, конечно, с Варварой Страшкевич я не буду музицировать.

Вообще эта связь с соседкой, как бы Варвара ни была мила и деликатна, не очень украшает меня… И к чему это? Седина в бороду, а бес в ребро, как говорится».

Он тщательно вытерся мохнатой простыней, накинул старенький халат и прислушался. Кто-то царапался в дверь, повизгивая. Бум – милый пёсик. Якушев открыл дверь, и к нему ворвался белый с рыжими пятнами фокстерьер.

Подскочив, лизнул хозяина чуть не в губы. Это растрогало

Якушева, он погладил собачку и прошёл в комнату детей.

Сын Саша проснулся и сквозь сон пробормотал:

– Папа, ты обещал… в музей…

– Тебе тут звонил какой-то Любский, – сказала жена.

«Вот оно… начинается», – подумал Якушев.

В воскресенье утром он услышал в коридоре голос

Варвары Николаевны Страшкевич:

– Папа дома? А мама? Нет? Жаль…

Якушев поморщился, но, как человек хорошего воспитания, пошёл навстречу даме и пригласил к себе. Она вошла, оглянувшись, подставила щеку. Он сделал вид, что не заметил, и подвинул ей стул.

– Ты, надеюсь, на меня не сердишься? – спросила она.

– Ты сказала правду.

– Я бы не пришла, если бы у нас была простая связь. Я

очень увлеклась тобой, Александр. Мы оба виноваты перед твоей женой. Но что было, то прошло… Дело в том, – она понизила голос, – когда я вернулась оттуда, застала открытку из Ревеля… От Юрия. Он спрашивает о тебе. Что ответить?

– Ответь, что я был в командировке. Болел. Теперь здоров… Кроме того, я хочу тебе посоветовать молчать обо всем, что произошло со мной и с тобой. Молчи, если ты не хочешь, чтобы все повторилось и кончилось иначе, чем в первый раз. Ты понимаешь, о чем я говорю?