Мёртвая зыбь

— Раз земля ныне всех питает и всему, что растет на ней через корни сок живительный дает, то подсказал мне один верноподданный ваш в звании профессорском, подумать можно, что придет время, когда человек найдет способ соки эти себе на еду прямо из земли брать, минуя растения и животных, ныне их поедающих, чтобы самим съеденными быть.

— Это что же ты, Михайло Васильевич, со своим профессором нас с графом землицей на пиру угощать задумал?

— Помилуй, государыня. Пиита бредни то пустые. Не землица будет на столе у правнуков ваших, а яства невиданные, искусниками, что корни Природы познают, приготовленные. Об этом людям ученым мечтать положено.

— Сладки речи твои, Михайло, как у птицы Сирень в море полуденном. Ради просьбы своей чего только не выдумаешь. Каково мнение твое, граф?

— Оно, государыня моя, с помором ученым, чье звание за высокое почитать надобно, не расходится.

— Да будет по сему! Повезло тебе, Михайло, что покровителя себе влиятельного при дворе моем нашел. Университету Московскому отныне быть!

…И стоит теперь перед зданием Московского Университета на улице Моховой памятник его основателю Михаилу Ломоноcову.

Прошли годы и века, менялись хозяева увеселительного павильона. Примеряла там свои несчетные туалеты, сменившая Елизавету Петровну, царица Анна Иоанновна, силой возведенная на престол регентша малолетнего Петра II, доверив Государство Российское Бирону, барону Отзейскому, когда по возгласу “Слово и дело!” бросали в темницу любого неугодного.

Играл в павильоне на скрипке и слабый царь Петр III, сверженный графами Орловыми, фаворитами супруги его Екатерины, принцессы иноземной, сумевшей, опираясь на сменяемых ею фаворитов, и успехами таких полководцев, как Суворов, править Россией до глубокой старости. В кабинете “Mon plesier” писала она в часы досуга письма Вольтеру, намереваясь освободить крестьянство, но подчинилась воле дворянского большинства, на котором держалась, и закрепостила земледельцев, превратив в рабов. И талантом вельмож сумела время царствования своего сделать “Екатерининской эпохой”.

Построенный для нее зодчим русским дворец ей не понравился и стоит ныне недостроенными руинами в Царицыно. И долгое время после этого не в моде была Москва, забытым стоял павильон “Мое удовольствие”.

В пору революции выставили меж его колонн пулеметы “Максим” анархисты, но выбиты были оттуда братишками, матросами-большевиками.

И после установления Советской власти, словно по далекому наследству от Великого ученого русского Ломоносова, добившегося здесь создания Университета в Москве, передан был павильон “Мон плезир” Президиуму Академии Наук СССР, и почти двести лет спустя, там, где Ломоносов, открывший “закон сохранения вещества”, обмолвился о прямом использовании питательных веществ земли, далекий наследник его, президент Академии Наук СССР в том же интимном кабинете павильона, где решена была судьба Московского университета, принимал почтенного писателя Званцева в сопровождении Розы Яковлевны Головиной из Центрального Дома литераторов.

По дороге в Академию наук Званцев вспоминал, как с балкона зала Кремлевского дворца видел Президента в незавидном положении. Как писатель, он попал на созванное Хрущевым закрытое совещании руководителей предприятий и научных учреждений, и хотел сказать о порочном ограничении прав директоров заводов и научных институтов, связанных по рукам и ногам мелочным планированием сверху. Так подсказал ему опыт создания им с Иосифьяном института в пору, когда в начале войны никому не было до них дела, и они, “научные партизаны”, во всем свободные, сделали в опустевшей Москве немало.

Он послал записку в президиум совещания и, ожидая своей очереди, видел Президента Академии Наук в унизительной для него сцене. Хрущев вызвал первого ученого страны на трибуну, отчитывая, как мальчишку, за недостаточную помощь науки производству.

Нужно было обладать крепким характером, чтобы сохранить спокойствие и дать отпор Первому секретарю Президиума ЦК, перед которым все трепетали, спокойно объяснив, что у науки фундаментальные, а не служанские задачи.

Званцев испытывал чувство неловкости за эту показную экзекуцию, но решимости выступить с критикой укоренившейся практики волевого мелочного руководства у него не убавилось. Однако, выступить ему не удалось… Он написанное, как глава романа, выступление передал в секретариат. И, уверенный, что оно кануло, забыл о том..

При встрече с Иосифьяном, тот спросил его:

— Ты что, Саша, в Кремле перед Хрущевым выступал?

— До меня очередь не дошла. Тезисы сдал.

— У меня в сейфе лежат “для служебного пользования” не тезисы, а стенограмма твоего выступления со смелыми мыслями. Счастье твое, что был ты не на трибуне и тебе по шее, как следует, не дали.

— Я об этом не думал. Хотя мог бы струсить, видя выволочку, какую Хрущев самому Президенту Академии Наук устроил.