Мёртвая зыбь

Глядя на них заботливым взглядом, Илизаров говорил:

“У Чингиз-хана была ужасная казнь для трусов и провинившихся. Несчастным переламывали позвоночник и оставляли на знойном песке пустыни. Травматические повреждения позвоночника порой оставляют людей калеками на всю жизнь”, — он задумался и продолжал:

"Хочу таким несчастным помочь. Чтобы не выносили врачи вердикт: “пожизненный калека”. Придумал приспособление, удерживающее позвонки до их сращивания. Для таких больных специальный корпус возводим”.

“Еще одно чудо волшебника!”

“Я пока не открыл потайную дверь, ключ от которой — во вчерашнем этюде”.

В углу лаборатории был вделанный в стену сейф с дверцей в рост человека. Илизаров набрал шифр.

“У вас, как в Центробанке! Золото храните или брильянтовую корону?”

“Куда ценнее”, — усмехнулся в усы профессор-кабардинец и распахнул дверь не в сейф, а в уютную комнату с широкими окнами, ковром и мягкой мебелью.

Молодой человек поднялся к нам навстречу с удобного дивана. Пустой правый рукав больничной пижамы был засунут в карман.

“Да у вас здесь узник! “ — изумился я.

“Только добровольный.”

Из-под дивана выскочила беспородная собачонка на трех лапах. Звонко облаяла меня. Потом, поняв, что я с профессором, встала на задние лапы, опершись одной передней о белый халат профессора, и стала ластиться к нему. И тут я заметил, что другая ее лапа коротенькая и недоразвита, как у щенка.

“Неужели вы приживили псу щенячью лапу, как когда-то профессор Брюхоненко вживил взрослой собаке живую щенячью голову?”

“Вы ошибаетесь, гость мой. Я никому ничего не вживляю. А пока мы попросим Игоря Дмитриевича сыграть нам свое любимое.”

Только сейчас я заметил в комнате скромный кабинетный рояль.

Странный узник-пациент поздоровался со мной и подошел к инструменту, подняв его крышку своей единственной рукой.

Я сел в кресло и закрыл глаза, чтоб не видеть горьких усилий калеки-музыканта.

Тихим ручейком влились в меня нежные звуки. Казалось, ароматные гроздья свисают к воде. Мокрые темные камни встали на пути. Вскипел, забурлил грохочущий ручей, заклокотал, покрылся пенным облаком. Рычит и рвется вперед. И низвергается с гранитного уступа сверкающим на солнце водопадом. Растекается в спокойную ширь. Потом, снова сужаясь, проходит мимо, им же созданной заводи. В ней, отражается синее небо, почему-то напоминая мне зеркальный пат из посвященного Илизарову этюда. И течет дальше живительной струей к мирным долинам, неся цвет садам и зерно полям.

Я очнулся, поняв, что слушал великолепное исполнение любимого мной ноктюрна Скрябина для левой руки.

“Вот такая у нас в Кургане гордость была. Консерваторию в Свердловске закончил. На международный конкурс его послали. В пути в железнодорожной катастрофе руку потерял. Вот мы с обезьянами, ящерицей и трехлапым Чуком пытаемся прийти на помощь виртуозу, новую руку вырастить. Человеку впервые и… пока секретно…” — понизив голос, закончил профессор.

“Разве такое возможно? “— изумился я.

“Ящерица считает возможным. А я ей верю больше, чем научным ретроградам. Чук на ампутированной лапе себе новую отращивает, как вы бороду. Да и гордость Кургана, Игорь наш ни от Международного конкурса, ни от нашей диковинной операции не отказался”.

Профессор подошел к пианисту и обнял его за плечи:

“Ну, молодец, сынок, чудесно сыграл. На правой руке, это, знай, скажется, между ними связь кровная, родовая. Все дело, — обратился он ко мне, — в нервном стержне. Природа формирует вокруг него по генетическому коду хвост, а не пасть, ногу, а не ухо, наконец, руку, а не хобот. Все происходит как с вашими ногтями, волосами, содранным кусочком кожи или затягиваемой любой раной вообще”.

Профессор засучил пациенту правый рукав. Я увидел в нем нежную кисть маленького ребенка.

“Есть музыкальная байка, — заговорил пианист, — будто Бетховен, когда все пальцы были заняты десятью клавишами, почувствовал, что ему не хватает еще одного звука и нажал одиннадцатую клавишу носом. Вот и я пытаюсь, порой для полноты звучания, нажимать клавиши этими пальчиками”, — и он пошевелил ими.

“Молодец! Так и надо и с музыкальной, и с медицинской стороны“.

Пианист закрыл крышку рояля.

Профессор спросил меня:

“А вы о чем думали во время ноктюрна? “

“Представил себе тихую заводь в виде зеркального пата“.

“Верно! И я решил, что ваш этюд — шахматный ноктюрн. Спасибо за такой подарок! “И мы обнялись“.

Выслушав друга, Костя тождественно поднялся:

— Слушай, старче! То, что ты поведал мне, не должно остаться между нами. Ты обязан, слышишь, обязан написать об этом. Ты мне рассказывал, словно стихи читал. И дай мне клятву сделать ценный подарок людям. Народ должен знать своих гениев.

…Уже десятки лет нет этого Замечательного Человека. Когда старому Званцеву попадается посвященный Курганскому волшебнику этюд, он заряжает магнитофон кассетой с новой записью выступления лауреата международного конкурса, которого профессор Илизаров вернул к жизни и творчеству.

Особенно часто звучит в его писательском кабинете ноктюрн Скрябина для левой руки…

И Гаврила Абрамович стоит перед ним, как живой.

Конец шестой части