Мир

Он упивается этими дьявольскими мыслями, бредит и наслаждается, созерцая огонь и кипящую серу. Погружается всё глубже и глубже, грезит о вечном пламени; вот оно — шипит и лижет его грудь, руки, шею, обжигает; безумная мысль овладевает Эноком: это, должно быть, так сладко! Так сладко! — Хи-хи! — огненный ручеёк стекает по спине. Хи-хи. Это так щиплет. Так хорошо жжёт.

В полубреду Энок читает сам для себя описание ада из «Духовного союза…»:

Кто мне опишет Ада муки нестерпимы,
Где глас Лукавого вопит неугасимо,
И грешников толпа в мучениях пылает
И пламя с серою из глоток извергает;
Их шеи огненные печи для горенья,
А плоть их — адскому дракону на съеденье;
Их вены вспороты на грешных телесах,
А их терзания не передать в словах.
Они кусают языки, зубами гложут,
Их члены скованы, путы разъели кожу,
И плоть их грешная дымится и смердит…

— Ух, здесь пахнет жареным! Жареным!.. И к тому же когда знаешь, что хуже уже не будет…

— …Сделать это сегодня? Вечером, как стемнеет? И тогда шабаш! К тому же знаешь, что хуже уже не будет… — щёлк!..

…Анна просунула голову в дверь, слегка кашлянула, чтобы не напугать его:

— Хм. Ты не хочешь помолиться, Энок?

Тот в ответ прокричал диким голосом:

— Что толку молиться — в аду мне и без того будет жарко! — Тебе не стыдно, Энок?.. Ты ведь не сошёл с ума, ты соображаешь, что говоришь и что делаешь. Разве ты не можешь держать себя в руках, когда у нас в доме гости? Я не желаю больше слушать ничего подобного, так и знай. Это так жутко, что мне просто не по себе. К тому же подумай о детях, каково им слышать и видеть всё это. Может, тебе стоит сходить в церковь?

Он ответил — уже спокойнее, почти безразлично:

— Когда пёс приходит в церковь — его выгоняют оттуда.

— …Я думаю, тебе не следует так убиваться, Энок. Ты ведь такой смышлёный: ты лучше знаешь, как себя вести. Пойдём же, помолимся; приди в себя хоть немного! Тогда ты поймёшь, что с тобой не так, когда придёшь в себя!

— О да, ты права, Анна. Ты права, — отвечал Энок, всхлипывая.

Немного погодя он явился и взял сборники псалмов.

Он уселся за столом и долго листал страницы. Тот псалом, который полагался к сегодняшнему дню, ему не нравился. Ничего ему не нравилось, сколько б он ни листал взад-вперёд. Анна с детьми молча сидели и ждали. «Тик-так, тик-так», — тикали настенные часы медленно и методично.

«Квитт-квитт-кви-итт! Титт-титт-ти-итт!» Да, они могут так распевать, раз им не суждено вечной жизни…

Наконец Энок объявил, что они будут петь псалом номер 230. Он начал грубо и резко:

О, как я жажду ныне
… конца!

Слово «блаженного» он пропустил. Всё громче и безудержнее он продолжал:

Погряз в тоске, уныньи
И скорби мертвеца!
Готов уже покинуть
Я грешный мир людей!
К…
Приди… скорей!!!

Он пропустил «небесному блаженству» и «Иисус». Просто жутко было сидеть и слушать. Под конец Анна с детьми уже пели без него.

А солнце сияло ярче и ярче; всё радостнее играли солнечные зайчики. Танцевали на стенах и на полу, светились на Анниной юбке, играли в потных волосах Энока, поднимаясь к чердаку, над которым кишмя кишела тысячеголосая птичья компания. Тень старого рябинового дерева, что покачивалось на ветру, шевелилась на стене около часов и на старом потемневшем пологе у кровати, и всё наслаждалось летом и солнцем. А здесь, в доме, они сидели, словно в покойницкой.

Псалом тянулся до тех пор, пока на словах: «Утешься же ныне, несчастная вдова, и печали отринь!» — Анна не разразилась плачем.

Энок наскоро отбарабанил все молитвы и поспешно вышел; до позднего вечера его никто не видел.

…Молился он всё чаще, и Анне казалось, что это было так ужасно; как будто он потерял последнюю надежду. Но хуже всего было то, что он принялся твердить о том, как бы наложить на себя руки.

Анна ходила каждый день, превозмогая боль в груди, и порой чувствовала себя так плохо, что еле держалась на ногах; но она не смела прилечь. Если б не Торкель Туаланд, она бы не вынесла этого. Но он воспринимал всё на свой манер и поддерживал её, так что ей становилось легче:

— Хе! Да они никогда не убивают себя — те, кто болтает об этом; тебе нечего бояться. Вот погоди, увидишь, как из него выйдет весь этот страх господень, так что ему опять полегчает!

Торкель сделался хозяином в усадьбе: когда у Энока начинались припадки, он совершенно не беспокоился о хозяйстве. А Торкель мог повлиять на Энока, и тому это было лишь на пользу.

— А ну, хватит уже молоть чепуху, — невозмутимо говорил Торкель, — пойдём-ка лучше уберём сено!

Энок тоже немного успокаивался:

— Эх, легко тебе рассуждать!