Мир Чарльза Диккенса

И все же, какие бы там недостатки Академии Веллингтон-Хаус ни припомнились Диккенсу через тридцать лет (он за это время успел заглянуть в Итон, где воспитывался его старший сын, и повидал дорогостоящие частные школы, где обучались другие его мальчики), несомненно одно: вышеупомянутая школа была местом, где можно было что-то узнавать, дружить, трудиться, играть, то есть иметь все то, чего он был лишен в страшные месяцы, проведенные на фабрике ваксы. Из его очерка «Наша школа» и случайных воспоминаний и отзывов его бывших однокашников складывается впечатление, что им совсем неплохо жилось в стенах этой типичной ранневикторианской школы, да еще в обществе будущего романиста, вечно готового придумать какую-нибудь небывалую игру. Тут были занятия (не бог весть какие, если судить по тому, как редко цитирует Диккенс классических авторов), но и они при всей своей немудрености должны были скорее восхищать его пытливый, изголодавшийся ум, нежели вселять разочарование. Тут были свои увлечения, и главное из них состояло в том, чтобы держать разных тварей — белых мышей, кроликов, птиц и даже пчел — где бы вы думали? — в партах! Тут обучали «хорошим манерам», например игре на скрипке (к чему Диккенс не выказал никаких способностей), танцам — для каковой цели приглашали воспитанниц из соседней женской школы (нерадивых заставляли стоять навытяжку, и это было, очевидно, ничуть не лучше палки, которую охотно пускал в ход против своих круглолицых питомцев владелец академии). Тут влюблялись в девочек и в мечтах даже подбирали себе гарем. Тут были кукольные представления, в которых Диккенс, давно в этом понаторевший, играл ведущую роль. Тут читали грошовые книжонки «про ужасы»; особенным успехом пользовался еженедельник под названием «Хроника ужасов», и вычитанные оттуда готические кошмары и преступления, вероятно, крепче западали в душу Чарльза, чем какого-нибудь «обыкновенного» школьника. Тут выходила ученическая «Наша газета»; выпускать ее помогал Диккенсу сидевший на соседней парте мальчик. Тут была пользовавшаяся зловещей репутацией площадка для игр «Поле сорока шагов», где некогда произошла дуэль между двумя братьями (теперь на этом месте находится Университетская больница). Тут объяснялись на своем придуманном языке и сообща рассказывали длинные-предлинные истории, вдохновителем которых, скорее всего, был именно Чарльз. А еще тут умели крепко дружить.

И все же школа, без сомнения, не сыграла заметной роли в формировании Диккенса, как то отметил его бывший однокашник Гарри Дэнсон. «Поверьте, он был всем обязан себе самому, — писал Дэнсон, — и его необычайное владение родным языком — неоспоримый результат упорных многолетних занятий после окончания школы». К этому стоит добавить, что Диккенс обладал еще многими другими, хотя и менее важными, знаниями и навыками: был первоклассным стенографом, владел французским, прилично знал итальянский. Правда, Диккенс всегда считал, что образование помогает познать жизнь лишь при условии, если умеешь им пользоваться, а для этого необходимо располагать другими викторианскими добродетелями, как-то: трудолюбием, силой воли, способностью полагаться на себя самого.

Юриспруденция

Вот и все про школу. Куда более важным оказался жизненный опыт последующих десяти лет — как раз перед тем, как успех «Пиквикского клуба» позволил ему подумать о возможности целиком посвятить себя литературе. Работа на фабрике ваксы была для него адом, но из этих мучений соткалась ткань его вымышленного мира. Академия Веллингтон-Хаус, какой бы жалкой она ни была, принесла освобождение от поденщины на фабрике ваксы и приоткрыла кусочек неба: образование было главным, что могло помочь ему попасть в хорошее общество. Он поочередно побывал в ролях многих мелких служащих, обитающих на окраинах судейского мира и мира парламентского, самозабвенно отыскивая новую отдушину для своего таланта. Труд, которым он за деньги (хоть и небольшие) занимался в юности, не был мукой, он был всего лишь помехой, препятствием, отклонением от цели. Служба Диккенса в адвокатских конторах, а также его деятельность в качестве парламентского репортера не вошли, подобно фабрике ваксы, в ту ткань, которую плела его фантазия, хотя впечатления, полученные в мире судейских, снабдили гобелен его творчества множеством необычных рисунков, гротескных и мрачных. Но куда больше, чем впечатления, вынесенные из участия в юридической и политической жизни страны, сказалось в его книгах безграничное презрение к самим британским законам и парламентской системе, которые своим многословием и заплесневелой ритуальностью породили протест в его юной, честолюбивой душе. Это чувство не покидало его всю жизнь и придало его социальным взглядам какую-то особую оригинальность и нелогичность.