Мир фантастики 2014. На войне как на войне

Студент – по глазам было видно – отлично понимал: времени совсем уже нет, и нужно немедленно рассказать что-нибудь очень-очень-очень убедительное. Вот только что?! И без того тусклый его взгляд выцвел таким отчаянием, что вороновская усмешка сделалась почти сочувственной:

– Да все понятно. Если слегка – подправят… естественно, не реконструкцию. Если же не совпадет очень, оригинал просто-напросто не найдется. Иначе бы не потребовалось присылать за ним такого… и так…

Он ладонью растер пот по лбу и щекам, вздохнул:

– И про «издать» ты мне не рассказывай, мальчик. Я пишу это для себя, для таких, как сам. Судя по тебе, у вас мое писание мало кого растревожит. Так что не отдам я рукопись ни в экспонаты, ни в аттракционы. И себя не отдам. И в нелегалы к вам не пойду. Это вот он… – кивок на жадно слушающего урку, – он бы там у вас забоговал, если о вашем времени можно судить по тебе. Но вот оттого-то…

Он хотел объяснить – не студенту, охранничку – что именно «вот оттого-то» неведомый переход-перевод наверняка защищен от гостей из прошлого, и что с такими наверняка же не церемонятся: это ведь не преступление – убить покойника.

Хотел.

Но не успел. Очередной взрыв – опасно недальний – будто бы втряхнул ему в голову достаточно простую догадку:

– Постой-ка… Если ты сейчас заберешь сумку – какая реконструкция? Листки в музее ведь не найдутся, ты же их все утащишь! Что, это зачем-то и нужно? Чтоб не нашлись?

Студент не ответил. Словами. Но слова, в общем-то, и не требовались.

От дальнейших вороновских вопросов студента спас урка. Он тоже понимал, что времени нет. А еще он наверняка успел уже прикинуть в меру своего разумения степень опасности (для себя) пребывания «здесь» и «там». И подбор убедительного аргумента дался ему куда быстрей, чем студенту.

Штык к его винтовке примкнут не был, стрелять он то ли остерегся, чтоб не привлечь внимания других бойцов, то ли все-таки пожалел блаженного дурачка-интеллигента. Так, иначе ли, но удар винтовочным стволом под грудь отшвырнул Воронова на траншейную стенку, перешиб дыхание, почти обездвижил. В следующий миг урка навалился на своего комбата, пытаясь содрать с него сумку.

А еще долей мига позже…

Воронов почему-то ничего не услышал, и увидел он только, как глаза напавшего дурака вдруг немыслимо распахнулись, как вспыхнула в них и тут же захлебнулась слезами горькая жалобность. Навалившееся тело обмякло, отяжелело… И лишь тут, сумев, наконец, вновь задышать, Воронов рассмотрел невесомо, по-снежному облетающие с неба клочья степного рыжего дерна.

Студент, сидевший на дне траншеи, остался целехонек, его только землей присыпало. А Воронова незадачливый уркаган прикрыл и от земли, и от осколков. Сказочное везение – выжить за десяток минут до смерти.

Вывернувшись из-под трупа, комбат оправил перехлестнутый через плечо ремень сумки. Нагнулся за слетевшей фуражкой. Едва успел подхватить до того чудом каким-то не свалившиеся очки. Выпрямился. Буркнул:

– Дуй к своему переходу. Может, успеешь.

Воронов уже выбирался из ячейки, когда позади сказали негромко и очень зло:

– Стоять!

Ну встал. Оглянулся.

Студент, оказывается, успел вскочить, подхватить брошенную уркой винтовку. Держал ее крепко, правильно, и затвор передернул достаточно сноровисто – видно, все-таки хоть как-то, да готовился к своему вояжу.

– Сумку сюда! – рявкнул этот новый, мгновенно возмужавший студент.

«Страх и отчаяние творят чудеса с капризными балованными детьми, – отстраненно подумал Воронов. – Хотя… Что я, собственно, о нем знаю?»

Вслух он, конечно, этого не сказал. Вслух он сказал устало:

– Стреляй. Бойцы услышат, увидят – ты и секунды не проживешь. Беги лучше, пока не поздно… вояка.

– Зря вы… «вояка»… Я, между прочим, служил. А мог и на войну – я не виноват, что на Курилах так всё быстро… А вы… – Казалось, студент вот-вот заплачет. – Почему вы не хотите со мной?! Сомневаетесь, что умрете? Я не вру, честно!

– Верю, – сказал Воронов. – Не погань мне последние минуты.

Что-то дрогнуло в тусклых зеленых стекляшках глаз.

А потом и не только в них.

Др-р-р-рммм…

Показалось, будто мучительной судорогой продрало дымную степь, и пыльное раскаленное небо, и, наверное, весь остальной мир.

И – тишина. Гробовая. Мертвая. Воронов вдруг осознал, что обстрел прекратился: снаряд, обрубивший житейскую дорогу незадачливого уркагана, кажется, был последним.

Др-р-р-рммм…

С этой же частотой степь прежде корежило разрывами. А теперь – чем? И что за еще один звук исподволь вдергивается в тишину? Ровная размеренная пульсация пока еще на самой грани слышимого… Как будто холм здешний – грудь придонской земли, и в груди этой оживает сердце, взбудораженное людскими смертями.

Др-р-р-рммм…

Воронов торопливо полез на бруствер. И закляк.

Над взлобком холма с наглой самоуверенной неспешностью все выше, все четче вспухали какие-то тесаные глыбы… зубчатые… обляпанные белым и синим… с серо-зелеными подножиями, дергающимися в такт мерной пульсации почвы… вспухали, росли, утюжа курящийся пылью склон… Господи!

Психический обстрел кончился. Началась психическая атака.