Мир Гаора (СИ)

   Суматошные, наполненные массой дел, встреч и разговоров дни. Отец недаром шутил, что лучшая диета - запарка на работе. Хотя грузность никогда не была свойственна Армонтинам. Как большинству старых родов. Но сухость и поджарость предков давно стала хрупкостью и изнеженностью, чуткость - неврастеничностью... Чёрт, маховик вырождения набрал такие обороты, что... Пятый не зря сказал об избавлении от балласта. Так что... кто не спрятался, сам и виноват. Кто не выживет в передряге "кардинального изменения социально-экономической системы" - хорошее определение, молодцы в академическом отделе, так обзовут, что ни буквой, ни духом не соврут, а получится в самый раз, так вот, кто не выживет, то... то сам виноват. Дуггуры всегда, стремясь к дальним рубежам, бросали балласт, ослабевших, больных, раненых и так далее.

   Венн лежал, закинув руки за голову и разглядывая потолок. Рядом как-то очень уютно, успокаивающе и в то же время достаточно эротично посапывала девица из отдела внутренней обслуги. Дом-на-Холме заботился о своих сотрудниках и всегда готов выполнить любые их желания, если они не во вред самому Дому. Почему Пятый решил, что Фрегор стал... не нужен или опасен? Вот что важно. От ответа на этот вопрос зависит, как и куда будут убирать Фрегора, а, следовательно, кого из окружения Фрегора и как это заденет. Венн сладко потянулся и закрыл глаза. Надо выспаться.

   То ли Гаор и в самом деле стал привыкать, то ли из-за "пойла", но ему удалось "вырубиться" и проваляться до подъёма на нарах, уже не ощущая, кто и что с ним делает.

   Вместе со всеми он встал по крику надзирателя к стене на поверку. Болело всё тело, но боль за эти дни стала привычной, она ощущалась, но уже не туманила голову, доводя до беспамятства. Мучила сухость во рту и тяжёлая, как с перепоя, голова. После поверки он подошёл к раковине и стал пить из пригоршней, благо руки у него были скованы спереди, а снимать с него наручники явно не собирались, так что надо приспосабливаться.

   - После "пойла" всегда так, - сказал ему пивший рядом Пятый. - Много не пей сразу, а то сердце зайдётся. Понимаешь?

   Гаор молча кивнул. Свой паёк он опять получил кружкой хлебной каши. Есть почему-то не хотелось, каша была противно-безвкусной, и съел он её... по необходимости. И потому, что Шестой, увидев, как он стоит, сжимая обеими руками кружку, предложил:

   - Если не хочешь, давай мне.

   Заплетающимся, тяжёлым, как и голова, языком Гаор ответил, чего бы он ему дал, и допил.

   Двадцатый и Гладкий засмеялись:

   - Говорили же тебе, привыкнешь.

   - Давай, - забрал у него кружку Старший.

   - Наручники сними, - попросил Гаор.

   И получил ответ:

   - Как дёргаться перестанешь, так снимем. Иди ложись, с тобой мягко поработают.

   - Давай-давай, - возник рядом Резаный, - Сам ложись, а то прикуём.

   Гаор перевёл дыхание и твёрдо, перемежая слова паузами, ответил:

   - Сам... не... лягу.

   Его сразу взяли сзади с двух сторон за плечи и ошейник. Гаор приготовился сопротивляться, но Старший спокойно сказал:

   - Не хочешь лёжа, будешь стоя.

   Резаный быстрым движением схватил его за волосы и с силой пригнул его голову книзу, и уже знакомая острая боль от резко вошедшего в него сзади хлестнула Гаора по позвоночнику, выдавив хриплый стон.

   - Вас, аборигенов вонючих, - сказал Резаный, тыкая его лицом себе в живот, - только так и надо учить.

   - Смотри, - хохотнул рядом Десятый, - откусит он тебе.

   - Я ему сначала все зубы выбью.

   - Велено его целым оставить.

   - А драться он здоров.

   - Ну, так слышал же, раб-телохранитель.

   - Кому там сподручнее, потискайте ему, чтоб прочувствовал.

   Сознание уплывало, но Гаор продолжал слышать и чувствовать. И ничего не мог с этим поделать. И с понимаем того, что никакое сопротивление не спасёт его, не заставит их нарушить приказ надзирателя: "Чтоб хоть один, но всегда в нём был". И слова о полном цикле он тоже теперь понимал. Заставив его кончить, отпустили, дали доковылять до нар и рухнуть. И только тут он сообразил, что нет Младшего, но спросить о нём не смог, проваливаясь в забытье.

   День был бесконечен и заполнен болью. Но глаза уже меньше болели, и он поневоле рассмотрел и камеру, и её обитателей. Все черноглазые, черноволосые, многие коротко, короче обычной рабской стрижки подстрижены, на лицах лёгкая щетина, грудь у всех гладкая, на лобках редкие короткие волосы... Чистокровные? Почему? Специально так подобрали или ... Да и молодые все, ни одного старше двадцати пяти нет. Через боль и отчаяние он уже снова внимательно и пристально вглядывался в окружающее. В каком полку служишь, по тому Уставу и живёшь... да, пресс-камера имела свой Устав. Он теперь не пытался ударить кого-то из них, когда они работали с ним, но и не поддавался, сопротивляясь напряжением мышц.

   - Ты чего такой упрямый? - спросил Гладкий, лёжа рядом и не так гладя, как придерживая его в удобной позе для пыхтящего на нём Семнадцатого.