Мир госпожи Малиновской

Борович тогда просто смеялся: было нечто настолько бессмысленное в контрасте госпожи Богны и Малиновского, что подозрение это могло зародиться лишь в эротически напряженном мозгу мадемуазель Жуковецкой.

И все же она оказалась права. С того разговора прошло лишь месяца два с небольшим, и Малиновский уже во всей своей красе сидел в том же салоне, со слишком высоко поддернутыми брюками, непрерывно болтал о самых простых вещах простейшим из способов и с притворным тактом метал пламенные взгляды на госпожу Богну.

Борович молчал, отвечая междометиями и только на вопросы, обращенные непосредственно к нему. Он мог не напрягаться, поскольку в ответ на замечание Малиновского, что он кажется изможденным, госпожа Богна пояснила:

– У господина Стефана нынче был сердечный приступ. Не станем заставлять его общаться.

– Болезни сердца – вещь весьма досадная, – ответил Малиновский.

Борович подумал: «Идиот».

Еще никогда его так не раздражала эта глупая манера Малиновского говорить вещи обычные, простые и бесспорные. При этом было понятно, что он уверен в полноценности своих слов и не считает их банальными, что эти «открытия Америки» он сделал сам, благодаря своей наблюдательности и разуму. Но это не отменяло отчетливой тривиальности его рассуждений.

– Слишком крепкие морозы затрудняют жизнь, – говорил он например. – Но сильную жару тоже не все выносят.

За ужином Богна все же умело втянула Боровича в беседу. Началась она с современных стилей, после перекинулась на фольклор, и дискуссия вращалась вокруг проблемы целенаправленности и бесцельности искусства, от Древней Греции до нью-йоркских небоскребов и далее. Госпожа Богна полагала, что тут можно увидеть четкую линию прогресса или упадка – но лишь линию, Борович же защищал противоположное мнение. Полагал, что не может быть и речи о неразрывности, что даже наследование или мода подвержены специфическим, характерным для данной эпохи и среды отклонениям.

– Не может здесь быть ни прогресса, ни регресса в устойчивом значении, – доказывал он. – Зрелый стиль расцветает там, где люди приходят к зрелости выразительных и глубоких идей. Стиль – это идея. Это плод духа данной среды, это стремление – скорее выражение стремления – духа к утверждению в среде, это смысл его деятельности, влияния, господства.

Он приводил многочисленные доказательства, довольно глубоко разбираясь в этом. Некогда он даже совершил несколько путешествий и собрал обширный материал для исследования французской, кельтской, рейнской, итальянской и польской готики, о котором он всегда мечтал. Как раз на примере разницы между ними он принялся развивать свою теорию, когда заметил чувственный взгляд, которым украдкой обменялись госпожа Богна и Малиновский. Это словно окатило его холодной водой. Он вспомнил директора Шуберта, как тот посмеивался над покойником Ежерским, который ночами читал молодой жене Гомера.

Потому он неловко добавил еще пару фраз и замолчал.

– Да, – откашлялся Малиновский, – ты чертовски сведущ во всех этих исторических вещах. Надо бы тебе написать какую-нибудь статью.

Богна, должно быть, заметила, что замолчал он из-за нее, поскольку чуть зарумянилась и, желая, должно быть, доказать, что слушала внимательно, принялась развивать тему в подробностях и требовать схожих примеров из барокко. Однако Борович чувствовал себя шутом, а потому не пошел дальше пары общих заключений.

– А мне кажется, – отозвался Малиновский, – что тут можно говорить не столько о линии или расцветах духа, сколько о практическом смысле. Решающим оказывается технический прогресс, который позволяет строить все более удобные и дешевые высотки. Целесообразность! Вот единственный критерий. Что духу до удобного и дешевого жилья? Все дело в экономии материалов, места и работы при обеспечении максимального комфорта. Если тут есть некая идея, то это идея теплого, гигиеничного, хорошо проветриваемого жилья.

Он рассмеялся, а Борович сжал губы, чтобы не ответить ему обидным словом.

Госпожа Богна возразила:

– Ты все превращаешь в шутку, но принимаешь его сторону.

Борович взглянул на часы и встал:

– Уже одиннадцатый час, – сказал он. – Мне пора.

Встали и они. Малиновский, целуя в благодарность руку Богны, обронил новую аксиому:

– Когда разговор так приятен, совершенно забываешь о времени.

– Не стану вас задерживать. Как вы себя чувствуете? – обратилась она к Боровичу.

Он уверил ее, что совершенно нормально. Специально вышел первым в прихожую, чтобы оставить их одних, и удивился: Малиновский оказался настолько тактичен, что этим не воспользовался. Через миг оба уже оказались за дверью. В полоске света на минуту оставалась госпожа Богна и, когда они подошли к калитке, махнула им рукой.