Мир госпожи Малиновской

– Если не хватит – это лучшее доказательство, что пора ее увеличивать. Неужели ты воображаешь, что я всю жизнь останусь на такой зарплате?… Да мы и так сумеем справиться. Например, экономь, сколько сможешь на еде, газе, угле. Этого никто не видит, но всякий замечает, как мы живем и как одеваемся.

Переезд и обустройство на новом месте прошли в большой спешке, поскольку пятнадцатого июня – то есть в день рождения Богны – Малиновский хотел устроить большой прием. Успели лишь благодаря тому, что почти половину мебели, ковров и прочего получили в рассрочку.

– Как мы это выплатим! – переживала Богна.

– Ох, какая же ты скучная, – злился он. – Это уже мое дело. Ты только напоминай мне о сроках. Больше ни о чем тебя не прошу. – Засунув руки в карманы и раскачиваясь с пятки на носок, он добавил: – Я в нашем доме не лучше всех слежу за временем.

Впрочем, по мере успехов в карьере он все более уверенно чувствовал себя как в обществе, так и дома. Теперь кузен Феликс не являлся для него образцом. От прежнего уступчивого отношения к Богне не осталось и следа.

«Возможно, – думал он, – что раньше у меня просто было меньше жизненного и светского опыта, но что тут скрывать: honores mutant mores^[19]. Нынче, когда я вращаюсь в высочайших сферах, когда занимаю важную должность, имею право оценивать себя надлежащим образом».

И верил он также, что до всего дошел своим трудом, собственными способностями, что все было результатом его усилий. Некогда Яскульский сказал:

– Есть две разновидности жен: те, которые тянут человека вниз, и те, которые вдохновляют его и помогают овладевать вершинами. Мы с вами, господин Эварист, к счастью, связаны с этой второй разновидностью, не правда ли?

Было это на полднике у Яскульских, в присутствии как Богны, так и жены генерального. Последняя разрумянилась, как девица, и воскликнула:

– Перестань, Петрик, ты ведь никогда не отучишься от комплиментов!

– Эта чистая правда, – упирался Яскульский.

– Отчасти, – кивнул Малиновский. – Отчасти. Хотя здесь можно не заметить важности мужа, который умеет именно так воспитать себе жену… обеспечить ей соответствующие условия, как говорится, материальные и моральные.

Яскульские переглянулись, а Богна быстро начала говорить о чем-то другом, словно он сказал глупость.

«Идиоты», – подумал он, а с Богной весь вечер обращался сухо и отстраненно из-за того, что она не признала его правоты.

Естественно, он был совершенно прав. Да и в чем же Богна была ему вдохновением и помощью? Скорее, она тормозила его, а то, что она когда-то обработала некий реферат или даже отчет, – что она делала достаточно часто, – то что тут необычного?

«Я ведь даю ей… ну эти… указания… тезисы… базовые идеи. А то, что она хорошая хозяйка… Ну, я бы и не женился на неумехе».

А тут он был Богной и правда доволен. Насколько он скучал в ее обществе, все чаще проводя время в клубах и ресторанах, особенно с того момента, как Лола выехала в имение, настолько же любил наблюдать за женой, за тем, как она занимается хозяйством, как принимает гостей. Любое чаепитие, самый скромный ужин или партия в бридж удавались превосходно, а большой прием прошел просто замечательно: шесть столиков для бриджа, несколько десятков танцующих пар, оркестр Бамбергера, пение самой Чарской-Бояновской, ну и ужин из четырех блюд с шампанским и кофейком на семьдесят персон. И все отлично развлекались. А ведь развлекались не первые попавшиеся люди: две княжны, девять графов, три барона, два министра с женами, шесть генералов, руководителей и директоров, несколько литературных знаменитостей, один посол, один епископ. Словом, даже кузен Феликс раскрыл бы рот от удивления. Вся Варшава!

Эварист, сияя, следил за танцующими парами, за чопорными лакеями, разносящими шампанское и крюшон, поглядывал на игроков в бридж, пил с господами возле буфета (на брудершафт с двумя графами и с Денхоффом), выходил на балкон, под которым сверкала шеренга превосходных машин, подсчитывал титулы и миллионы своих гостей и вдохновлялся, чувствуя, как становится все важнее, очутившись в самом центре мира.

В коридоре он на миг остановил Богну и, указав легким движением головы на главный зал, спросил:

– Видишь, как принимает господин Малиновский?

Глава 4

Холм полого сходил к извилистой мелкой речушке, в которой просвечивало желтое дно. Дальше, до самых белых построек Ивановки, тянулись ровные, как стол, луга. Направо и налево широко раскинулись поля пшеницы, волнуясь под ветром, переливаясь аметистом и серебром. На горизонте черной подковой вставала стена леса – Погорецкая пуща.

Был полдень, и до холма, поросшего редкой лещиной, не доносились человеческие голоса, только тихо шелестела листва, а на лугах в разогретом солнцем воздухе звенел хор кузнечиков.

Профессор Бжостовский, тяжело опершись на трость, втягивал приоткрытым ртом пахучий воздух.

– Пшеница цветет, – прошептал он.