Мир госпожи Малиновской

Пообедали они в небольшом кафе, после чего она отправила Эвариста в отель, а сама пошла искать жилье по объявлениям. После нескольких попыток в городе, где просили как минимум семьдесят злотых, а за использование кухни желали еще и доплату, она принялась искать в предместьях. Выбрать что-то было сложно. В современных доходных домах цены были высоки, а в старых условия были настолько негигиеничны, что она такого и представить себе раньше не могла. Вонючие и тесные лестницы, отсутствие душевых, квартиры тесные, непроветриваемые, полные невыносимых запахов дурной пищи и потной одежды, обмылков и чего-то кислого. Кроме того, везде было много людей. В двухкомнатной квартире обитало по семь-восемь человек из ремесленных семей или мелких чиновников, но все равно хозяева предпочитали сбить их еще теснее, чтобы получить за комнату лишних двадцать-тридцать злотых.

Не найдя ничего подходящего, Богна возвратилась в отель, но, к своему удивлению, Эвариста не застала. Она ждала его час. Наконец он пришел и заявил, что был на прогулке.

– Встретил этого идиота Денхоффа, – добавил он затем. – Вот же свинья! Поклонился ему дважды, а он все делал вид, что меня не видит.

Она хотела сказать: «Тебе такое будет встречаться все чаще», но смолчала.

– Ты была права, когда советовала не связываться с ним. Эдакого богача корчит, но я думаю, что он занимается какими-то скверными делами. Может, шпионит… Свинья…

Она пыталась не слушать его. Почти каждое слово Эвариста наполняло ее печалью и унижением. То, от чего она так долго защищалась, стояло перед ней, лишенное всяческих покровов, яркое, грубое, несомненное: он всегда таким был. Всегда – просто она любой ценой желала видеть его лучшим. В страхе перед собой она не признавалась в совершенной ошибке.

А теперь, когда он обнял ее и поцеловал на ночь, ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не крикнуть ему в лицо: «Прочь, прочь! Ты отвратителен! Я тебя презираю!..»

Несмотря на усталость, она не могла уснуть. На узкой и твердой софе было неудобно. На стоящей неподалеку кровати раздавалось мерное спокойное сопение человека, которого она некогда – невыносимо давно – любила, который должен был стать отцом ее ребенка, человека слабого и пустого, которого ей придется спасать, заслонять, не давать скатиться вниз хотя бы ради этого ребенка, если не в память о том старом чувстве.

«Ведь разве не на мне часть вины? – думала она. – Я не сумела создать для него такой дом, в котором он нашел бы счастье. Не сумела настолько сжиться с ним, чтобы стать его поверенной, чтобы вовремя удержать его от дурного шага. Я не привязала его к себе достаточно сильно».

А потом приходила другая мысль: «Как знать, если бы он меня не встретил, нашлась бы другая жена, получше, более ответственная? Может, она не пробудила бы в нем столь безмерные амбиции и эту жажду обладания?…»

Так или иначе, но одно она знала наверняка: ей нельзя уходить от него, нельзя его бросать. Жизнь с ним под одной крышей и правда станет отказом от счастья, но кто сказал, что она заслужила счастье? Она и так несколько месяцев жила в иллюзии счастья. Впрочем, нынче важно лишь то, чтобы младенец, который родится, не пришел в мир вместе с проклятиями родителей; важно дать ему если не тепло, то семью, если не дом, то хотя бы видимость тепла и дома.

«Так что? Играть?… Притворяться?… Обречь себя на бесконечную комедию?…»

А какой же у нее был другой выход?… Естественно, нет ничего легче, чем утром сказать Эваристу: «Я сделала все, что могла. Вытащила тебя из тюрьмы. Но женой твоей я остаться не могу. Не хочу краснеть из-за тебя. Не хочу, чтобы ты меня компрометировал. Кроме того, я совершенно тебя не люблю. Я брезгую тобой и морально, и физически. Оставь меня и делай, что пожелаешь».

Нет ничего легче… Но это было бы жестоко, немилосердно, эгоистично и низменно. Все равно что толкнуть его вниз, отобрать у него единственный импульс, который мог его поддержать, дать ему опору в худшем из несчастий.

«И что я потом скажу ребенку?… Твой отец был слаб и сломан. Сделал ошибку, и его из-за этого затравили люди, а я его бросила, поскольку разлюбила».

Да. Так бы ей и пришлось говорить, потому что это была бы правда.

Богна вытерла слезы и, обняв себя руками, погладила живот мягко и ласково: «Нет, золотко мое, моя жизнь, не бойся, не бойся… Все для тебя сделаю, от всего отрекусь, все вытерплю. В тебе моя награда, в тебе радость и счастье. Увидишь, я начну работать, а отец твой вернется к трудам, люди забудут, простят, ты придешь в мир, а мир станет тебе улыбаться, сладчайшее мое дитя… И никакой обиды не причинит тебе жизнь. Ты будешь светлым, и красивым, и счастливым. Правда, мое дитя, правда?…»

И слезы снова потекли по щекам Богны, слезы страдания и радости, слезы отчаяния и надежды.

Она плакала тихо, и в маленькой комнатке слышалось лишь мерное и беспечное сопение спящего Эвариста.

Глава 5