Мир госпожи Малиновской

Борович время от времени поднимал глаза от книжки и поглядывал на брата. Тот вырос и повзрослел, хотя и похудел при этом. Он вроде бы стал выше, более плечистым и гибким, а возможно, так казалось из-за военного мундира. Брат приехал вчера вечером, и они еще не успели обменяться и двумя десятками фраз, а Борович уже понимал, что Генрик почти чужой ему. Собственно, нет, не чужой. Он все так же чувствовал по отношению к нему сердечную привязанность, как и раньше радовался его присутствию и осознанию, что у него есть такой брат. И все же он был несколько скован ощущением самостоятельности Генрика. Не находил уже в нем неопределенности, того парня, которого формировал лично, парня, который скорее представлял собой метафизическую часть воспоминаний о доме и семье – скорее полуреальный объект сантиментов, чем индивид, занимающий конкретное место, тот, кто оценивает и наблюдает. Близость эта не стерлась, но между ними словно бы появилось опасение, что она может исчезнуть, пусть даже сам факт разницы между ними не мог пошатнуть и отменить братские отношения.

Стефан обнаружил это сперва в себе, а потом и в Генрике. Он прекрасно видел, как тот, твердо в чем-то убежденный, старается смягчить свою позицию, не столь резко провозглашать свои взгляды. Но даже эти внимательность и уважение, какие он оказывал старшему брату, возникали не из уверенности, а строились на основе чувств.

И все же разница между ними проявляла себя сама. Часто они начинали говорить о вещах неважных, повседневных, не имеющих значения, но разговор непонятным образом переходил на базовые вещи и важные взгляды. Эти темы, казалось бы, не связанные с основной темой разговора, становились словно бы обоюдной разведкой, исследованием и узнаванием друг друга.

Генрик пришивал пуговицу к мундиру, складывал свои вещи, одевался, Стефан читал книгу, но они то и дело возвращались к беспокоившему их вопросу.

– Если не принимать во внимание состояние твоего здоровья, – начал Стефан, – и если служба в армии не слишком для тебя тяжела, то я не могу понять причин твоего решения.

Генрик закрыл чемодан.

– Видишь ли… Мы, похоже, плохо друг друга понимаем.

– Наверняка. Не виделись уже пару лет…

Генрик засмеялся:

– Знаешь, Стеф, что мне пришло в голову… что мы не виделись… лет двадцать пять. Потому нам сложно друг друга понять. Я моложе тебя почти на двенадцать лет. И только сейчас, скажем так, созреваю.

– Ты всегда отличался изрядной рассудительностью, – возразил Стефан и отвернулся, почувствовав, как краснеет из-за слишком вежливой фразы.

Генрик тактично помолчал минутку, а потом сказал:

– Понять нам друг друга непросто не из-за нашего нежелания. Разница в двенадцать лет в другое время была бы не слишком большой, но сейчас это нечто иное. Ты сам как-то говорил мне, что на формирование человеческой сути влияют среда, эпоха, интеллектуальная и этическая атмосфера. Так вот, мы с тобой воспитывались в совершенно разных атмосферах, в разные эпохи. Возьмем, например, вот что: тебе кажется варварством любая человеческая иерархия, кроме иерархии интеллектуального уровня, уровня культуры, цивилизации, а я полагаю, что сама относительность подобной иерархии уже ее нивелирует. Я понимаю иерархию воли, характера, способности идти к сознательной цели. Не обижайся, что в этом, может, не хватает некоей окончательной упорядоченности. Я не настолько сообразителен, чтобы иметь в голове идеальный порядок…

– К тому же, скажем честно, – подхватил Стефан, – тот порядок, о котором ты говоришь, с моей точки зрения является доказательством незрелости.

– Как это?

– Разум, разделенный на отсеки, в каждом из которых лежит пачка этикеток, чтобы клеить их на все замеченные явления, – это верх заблуждения.

– Вот видишь, – засмеялся Генрик, – мы снова пришли к вопросу догмы.

– Не стану возражать.

– Тут вот какое дело: ты опасаешься выбрать дурную дорогу и предпочитаешь кружить на месте, я же бреду вслепую в ту сторону, которую считаю хорошей, ведущей к цели.

– Выходит, каждый из нас ошибается.

– Пусть так. Но ты знаешь это наверняка, а у меня есть возможность сомневаться, мечтать, надеяться… да просто верить, что не ошибаюсь. Разве так не выгоднее?

Марциса принесла завтрак и без дела крутилась по комнате, что ужасно раздражало Стефана. Крутилась, естественно, чтобы услышать, о чем они говорят, чтобы увидеть вещи Генрика…

– Марциса, иди уже, – сказал он довольно резко.

– Почему ты ее выгнал? – спросил Генрик, когда служанка вышла.

– Не терплю подслушивания и подглядывания.

– Но у нас же нет никаких тайн, – заметил Генрик.

Стефан хотел сказать, что был бы по-настоящему рад, если бы жил на безлюдном острове, где частная жизнь человека – исключительно его собственность. Но он опасался, чтобы Генрик не принял это в какой-то степени на свой счет, а потому стал говорить о чем-то неважном. Генрик собирался провести в Варшаве всего пару дней, а потом навестить родственников и знакомых. Вспомнил даже тех, о чьем существовании Стефан совершенно позабыл.

– Зачем тебе это? – спросил он с искренним удивлением.