Мир и война

– Барыня, как же это? – растерянно спросил конюх. – Рыжуха ладно, она дура, но буланого ох жалко!

А Катина говорить не могла, ей свело челюсти.

Крики она услышала еще издали, на краю леса. Вышла на опушку, откуда открывался вид на луг и Вымиралово. По деревне метались маленькие фигурки – мужики с бабами, меж ними носились покрупнее, синие – конные французы. Ржали лошади, мычали коровы.

– Грабют… – простонал Федька. – Чего делать-то? Воем выть?

– Хочешь – вой, – сквозь зубы ответила помещица.

И пошла мимо села, которому помочь сейчас ничем не могла. К себе пошла, в усадьбу.

Французы уже добрались и туда. Тянули за узду лошадей из конюшни, у хлебного амбара поставили караул. Катина недолго посмотрела на разбой и поспешила в дом, потому что увидела через окно синие мундиры и внутри.

Не случилось бы худа с внучкой!

Тут раздался девичий крик, и Полина Афанасьевна, не помня себя, тоже закричала, побежала.

Сашенька, слава богу, была цела, только в слезах.

– Бабушка! Они забрали Митю! И Фому Фомича!

Из гостиной Катина увидела, как выводят Ларцева и англичанина. Первый все оборачивался на Сашу, его подталкивали прикладом. Женкин бранился.

– За что их, бабушка?

– За дурость! – рявкнула Полина Афанасьевна на неповинную внучку. – Говорила я твоему кавалеру, что надобно мундир снять! А Фома Фомич, болван морской, со своею британской кокардой да при сабле! Пленные они теперь!

Но это Катина сорвалась уже напоследок. Потом она словно окаменела и наблюдала за дальнейшим в молчании.

Французы крестьянских лошадей и скотину пригнали к усадьбе, сюда же привезли реквизированное в деревне зерно. Потом стадо и табун увели, а хлеб сложили в амбаре, приставили к нему трех часовых. Должно быть, завтра пришлют повозки.

Ночью Полина Афанасьевна не находила себе места, всё бродила по комнатам. Овес отобран, крестьяне ограблены. Ни хлеба, ни молока, ни мяса не будет. Чем зиму зимовать – неизвестно.

Кляла не французов, а себя. Малахольная, в европейский порядок поверила! А когда увидела, что ошиблась, еще и дров наломала. Сама беду накликала – и на себя, и на крестьян…

В доме было темно, свечей не зажигали. Сашенька рыдала у себя в комнате, прислуга попряталась. Только во дворе, перед большим костром, бубнили что-то караульные: парблё да морблё.

Взятку им, что ли дать, пришла помещице в одеревеневшую голову первая здравая мысль. Зерно чай пока не считанное? Сунуть рублей двадцать, для солдат это много. Пускай часок поглядят в сторону. И вынести хоть мешков сто, двести, а то ведь околеет деревня от голода.

Время было уже за полночь. Катина вынула из потайного места сундучок с деньгами. Ссыпала в ладонь серебро, памятуя, что французы ассигнаций не признают.

Вдруг снаружи шум, брань.

Бросилась к окну – обомлела.

Подле костра копошилась темная куча, рядом дергалось-качалось невиданное многорукое чудовище, а поодаль на земле кто-то лежал, и его было хорошо видно, потому что это место ярко освещалось пламенем. Полина Афанасьевна разглядела кивер, черную растекающуюся лужу. Один из часовых! Убитый!

А через мгновение, всмотревшись, поняла и про остальное. Кто-то рычащий сцепился с французским капралом, и оба катались по траве. Третий солдат отмахивался тесаком от двух мужиков, наскакивавших на него с топорами.

Это, значит, кто-то из деревенских, желая отбить хлеб, сговорился напасть на сторожей! Первого, должно быть, по внезапности зарубили, а с остальными сладить не могут. Катина и не знала, что у нее в Вымиралове есть такие отчаянные. Кто бы это?

Ответ на сей вопрос обрелся сразу же. Дравшиеся на земле перекатились ближе к огню, и помещица увидела перекошенное яростью лицо Кузьмы. Ах, вон оно что…

Тем временем другой француз достал клинком одного из мужиков. Тот с воплем схватился за раненую руку, побежал. Тут же отступился и второй. Тоже пригнулся, запустил со всех ног. Победитель швырнул окровавленный тесак, поднял с земли ружье, приложился. Выплеснулся язык пламени. Один из бегущих споткнулся, упал. Приподнялся на локтях, сделал несколько движений и сник.

– О секур, Люк! О секур! – завопил капрал.

Выстреливший бросился ему на помощь, норовя ткнуть мельника штыком в спину, но Кузьма увернулся. Вскочил на ноги, скрылся в темноте.

Солдат помог старшему подняться.

– Свиньи! Скоты! Твари! – бессвязно кричал капрал. Он поднял свое ружье, принялся тыкать им во все стороны, хотя во дворе больше никого не было. – Завтра придут наши – будет вам! Заряжай, Люк! Будь наготове, а я посмотрю, что с Шарло. Может, он еще жив.

Наклонился над телом. Заругался пуще прежнего.

Подошел к подстреленному мужику и бешено, несколько раз, вонзил в него штык.

Не в силах слушать эти хрусткие звуки, Полина Афанасьевна затворила окно и отвернулась. Руки у нее дрожали.

Плохо всё было. Очень плохо.

А до какой степени плохо, открылось назавтра.

Утром двор наполнился ржанием, гневными криками. Посмотреть, что там творится, было невозможно. Двое уцелевших часовых еще ночью захлопнули снаружи все ставни в помещичьем доме и службах, а всякому, кто пытался выглянуть, грозили ружьем.