Мир и война

Ольга и Юрий свернули на Петровку, он прикидывал, где бы достать выпивку, когда они почти столкнулись с двумя молодыми лейтенантами, которые, судя по виду и громким голосам, в основном уже решили проблему, мучившую сейчас Юрия. Оба были в полевой форме, о которой он так мечтал и которая свидетельствовала, что они из действующей армии, с передовой: петлицы, знаки различия, то есть «кубари», звезды на пилотках — все было защитного цвета; с рукавов сняты нашивки. На поясе небрежно болтался револьвер, изобретенный бельгийцем Наганом еще в 1895 году и сдвинутый к животу, как у американских полицейских из кинофильмов, которых Юрий тогда еще не видел.

— Ты… — сказал ему один из лейтенантов, тот, кто был попьяней. — Торчишь тут в тылу… Сука! Окантовкой блестишь… С бабами ходишь… А мы там…

Глаза у него были бешеные, бессмысленные. С испугом глядя в эти глаза, Юрий не сразу понял, о чем тот говорит. А когда понял, испугался еще больше, но и оскорбился. Захотелось объяснить ему, как человеку, что Юрий сам рвется на фронт, уже не раз говорил со своим военинженером, но тот только отмахивается; а еще Юрий хотел сказать (а может, и не хотел, а потом, задним числом, придумал), что нечего им особенно выставляться — сейчас рискуют жизнью все, кто больше, кто меньше, и ни про кого не известно, что с ним случится на следующий день…

Но Юрий не сказал ни слова, потому что лейтенант рванул из кобуры наган и тихо проговорил:

— Сейчас я тебя застрелю, гада…

Если бы он крикнул, было бы, наверное, не так страшно, но он произнес эти слова тихо и спокойно. Как судебный приговор, который обжалованию не подлежит.

И тут Ольга совершила, может быть, самый смелый поступок в жизни, который она, видимо, до конца не осознала и о котором, к своей чести, никогда не вспоминала — даже встретившись с Юрием через пятнадцать лет в стенах школы, где оба недолгое время учительствовали.

Она рванулась вперед и встала между револьвером лейтенанта и Юрием, закрыв его, в полном смысле слова, своей высокой грудью. При этом смотрела прямо в лицо лейтенанту и говорила сдержанно и ласково, увещевая, словно ребенка.

— Перестань, — говорила она. — Что ты вдруг? Он такой же, как ты. Завтра пойдет туда же… Это мой брат, — зачем-то добавила она.

Второй лейтенант, более трезвый, тоже стал успокаивать приятеля, тянул продолжать путь. Тот пробормотал еще что-то оскорбительное, вложил револьвер в кобуру, и они ушли.

У Юрия дрожали ноги, дрожало все внутри: только сейчас он осознал, что могло произойти минуту назад, после чего не было бы уже ни его, ни Ольги, ни улицы Петровки, ни этой грязно-белой стены старого монастыря.

— Идем же, — сказала Ольга обычным тоном. — Мне лично есть хочется. А тебе?..

(Юрий долго не мог забыть этого лейтенанта, погибшего, скорее всего, в те месяцы под Москвой, в числе прочих миллиона ста двадцати тысяч, составивших, по последним данным, так называемые «безвозвратные» потери. В плане относительном это выглядело как 5–6 наших на одного немецкого солдата. Потерями «возвратными» считались раненые; о пленных, их насчитывалось уже тогда около двух миллионов, вообще речь не шла: их не должно было быть. Так повелел будущий генералиссимус Сталин…

Однако, когда Юрий сам надел полевую форму, он тоже начал — словами и взглядом — «грешить» против тыловиков. За пистолет, правда, при этом не хватался.)

Дома у Ольги была не только кое-какая еда, но и немного спиртного. Пить она не стала, как и Ася Белкина незадолго до этого, но ела с охотой и говорила больше не о том, что сейчас произошло, а вспоминала школу, их класс, Костю Садовского.

Юрий хватанул все, что было в бутылке, граммов двести, попросив налить в стакан — осталась привычка со времен ленинградского кафетерия, куда еще так недавно регулярно заходил перед тем, как отправиться в клуб на танцы, и потом тоже по привычке полез к Ольге с недвусмысленными предложениями, кои были отвергнуты спокойно и сдержанно, без лишних упреков или объяснений. Он смирился, но стало скучно, захотелось спать, тем более завтра вставать ни свет, ни заря, да и комендантский час скоро. У него, правда, был пропуск, но он не признался, а сказал, что пора идти. И ушел. Отказ Ольги казался обиднее, чем оскорбление, нанесенное пьяным лейтенантом, чем собственный испуг.

Зато сейчас мог спокойно шагать по темным безлюдным улицам, и если встречался патруль или кто-то, обладающий, как и он, ночным пропуском, прямой угрозы они не представляли. Воздушного налета в эту ночь тоже не было…

В начале сентября вернулась из-под Серпухова Миля: у нее в институте начались занятия.

Все свободное время Юрий теперь проводил в ее комнате, ставшей намного просторней: родители после долгих колебаний уехали в эвакуацию, взяв с дочери слово, что, если только положение под Москвой станет хоть чуть-чуть хуже, она немедленно приедет к ним в Казань. Юрий поклялся, что обеспечит эту возможность: достанет билет или — как это называется? — талон на эвакуацию.