Мир и война

Он не помнит толком, когда и где произошло сближение. Не потому, что оно не стоило запоминания: просто почти каждый день к вечеру бывал нетрезв. Здесь, в тылу, снова стал гораздо чаще прикладываться к рюмке, а точнее, к граненому стакану — с офицерами батальона, с хозяевами квартиры, где остановился, с их соседями и знакомыми, а также там, куда наведывался порою, контролируя доставку грузов. Возили они сейчас не бомбы, не мины, а картофель, свеклу, капусту, строительные материалы, топливо. Машины были нарасхват в разоренных, полуразрушенных городках и поселках, а водители и командиры почитались чуть ли не выше всяческих председателей советов и секретарей райкомов, если даже не обкомов (свят, свят, свят!). (В одной из таких поездок наутро после обильных возлияний Юрий установил своеобразный рекорд, которым гордится до сей поры — двадцать три чиха подряд с похмелья! Награды за это не получил, хотя некоторые почти на его глазах получали порой награды за куда более призрачные подвиги…)

Писарь Наташа не то зашла к нему на квартиру о чем-то доложить, не то он заглянул к ней — так или иначе, они закусили, пригубили, и потом все произошло. Быстро и без особого удовольствия, но произошло. Кажется, она не была девушкой. Боялась, конечно, забеременеть, но ни о каких предохранительных средствах тогда знать не знали, а если знали, то все равно ничего этого не было ни в армии, ни «на гражданке», и приходилось, вульгарно говоря, «работать на вынос», что, как известно даже начинающим сексопатологам, никогда не приносило ни пользы, ни особого удовлетворения, а было только так, имитацией полового акта. «Выносили» они друг друга довольно часто, но как бы по обязанности, не вкладывая в эти действия ни любви, ни страсти. Впрочем, он может говорить только за себя.

Один эпизод хорошо запомнился Юрию, хотя Наташа в нем замешана лишь косвенно. До сих пор ему малость стыдно, когда вспоминает.

В тот день нужно было срочно куда-то отправить несколько машин, и Юрий вызвал командира взвода Певзнера, отдал приказание и велел доложить об исполнении, когда тот вернется. Как и положено в нормальной воинской части.

Володя Певзнер был совсем молод, даже моложе Юрия; тоже небольшого роста, с угольно-черными глазами и румяными щечками. Хотя, возможно, просто очень часто краснел. Юрий тоже отличался этой способностью, но к тому времени почти отучился — заматерел, видать. Если бы не пушок на гладких щеках Певзнера, а густые бакенбарды, к нему вполне подошла бы меткая кличка, какую дали московские остроумцы-композиторы одному своему собрату: «жопа в кустах». (Так и проходил, бедняга, до самой смерти — впрочем, не зная, как его называют, иначе, пожалуй, побрил бы свои ставшие старческими щеки.)

Володя Певзнер брился, видимо, не чаще раза в неделю — больше не требовалось, что не мешало ему бросать выразительные взгляды агатовых глаз, подернутых вековой еврейской печалью, на писаря Наташу, и это не очень нравилось Юрию, хотя тот гордо почитал себя абсолютно не ревнивым.

К вечеру того дня лейтенант Певзнер не вернулся. Юрий забыл и думать о нем: в конце концов, у лейтенанта свой командир, пусть беспокоится, а у капитана Хазанова другие заботы. К нему заглянула Наташа, они хорошо поужинали, поговорили о жизни, о Тургеневе, о Толстом и легли в постель. (Тогда была популярна среди военных хохма — как ведет себя желающий казаться культурным кавказец с девушкой: «Пушкин знаешь? Лермонтов читал? Ложись!..»)

Среди ночи Юрия разбудил свет в комнате. Он продрал глаза и сначала увидел Наташу — та лежала рядом с ним, натянув одеяло почти на голову, а потом разглядел посреди комнаты лейтенанта Певзнера.

— В чем дело? — спросил Юрий.

— Вы приказали доложить, товарищ капитан, — пробормотал тот. Даже в тусклом свете было видно, как пылают его щеки.

— Хорошо, — сказал Юрий. — Можете идти.

Но лейтенант не уходил. Не потому, что хотел разглядеть, кто лежит справа от капитана, — об этом он догадывался: нужно было сообщить не слишком приятную весть.

— Водитель Парамонов напился и разбил машину, — доложил он не вполне протрезвевшему капитану.

Звонкий мальчишеский голос, любопытствующие глаза, а потом сообщение о разбитой машине окончательно вывели Юрия из себя, и он резко сказал:

— Вас никуда нельзя посылать! Притащили машину?

— Нет… я думал…

— Что вы думали, лейтенант? Сами приехали, а машина там. Немедленно отправляйтесь обратно и прибуксируйте ее! Об исполнении доложите! Идите!

— Есть!

Певзнер ушел. Юрий повернулся к Наташе, стянул с ее головы одеяло. Она делала вид, что спит. Он и сам испытывал неловкость от всей ситуации, от своего раздражения и крика, но оправдывал себя тем, что этот мальчишка ничего не умеет, таких надо учить и учить, иначе вообще вся армия развалится ко всем чертям…

В бутылке на столе оставался мутный самогон. Юрий выпил граненую стопку, занюхал хлебом, снова лег, придвинул к себе Наташу и, недолго повозившись с ее безропотным телом, уснул.

Утром в штабе Володя Певзнер доложил ему, что все машины на месте. Оба старались не смотреть друг на друга…