"Мир истории" или миф истории

Именно скандинавы, утверждает Рыбаков, принесли эту "нередко бессмысленную" жестокость на Русь (с. 67). По его мнению, "в русской летописи Олег присутствует не столько в качестве исторического деятеля, сколько в виде литературного героя, образ которого искусственно слеплен из припоминаний и варяжских саг о нем" (с. 63). Одним словом, и здесь налицо характеристика, которая изрядно попахивает шовинизмом. Получается, что Кий, о котором летописец имел довольно смутное представление, — реальное лицо, а Олег, от которого до нас дошли первые дипломатические документы на русском языке, о котором летописец судил не по сагам (характер этого источника известен), а знал точные данные о конфликтах с хазарами, византийцами и т. д., — лицо почти придуманное! Рыбакову должно быть известно, что походы на Византию и страны Востока совершались и до Олега и при его преемниках, и различные источники вполне закономерно описывают такие походы как военно–торговые, типичные для той поры предприятия, когда грабеж и погромы были обычным явлением и для скандинавов, и для славян, находившихся на той стадии исторического развития, о которой Ф. Энгельс справедливо писал, что постоянные войны и разбойничьи набеги и грабежи были ее характерной чертой [37]. И изображать только скандинавов как разбойников, совращавших другие народы на путь войн и грабежей, — значит отходить от исторической правды; в угоду примитивному патриотизму, который сродни обычному шовинизму.

Рыбаков начинает историю Киевской Руси с V-VI вв. и делит ее на три периода. Первый начинается в V-VI вв. (с. 31-41), второй — приблизительно с VIII — начала IX в. и доводится, по–видимому, до середины IX в. (с. 41, 44). Хронологические рамки третьего периода из текста книги точно не улавливаются (с. 45). Для первого периода, по словам Рыбакова, характерно основание Киева в земле полян — Руси — и успешная борьба с кочевниками. Рыбаков не скупится на яркие описания этого политического объединения Приднепровья, о котором кроме легенды о Кие и рассказе об освобождении полян от хазарской зависимости (о последнем академик, кстати, молчит) ничего не известно.

Но Рыбаков пишет, что летописец сравнил основание Киева с постройкой Рима, Антиохии и Александрии, а главу "русско–полянского объединения" — с Ромулом и Александром Македонским (с. 40). В сохранившихся вариантах ПВЛ ничего подобного нет. Ромула летописец вообще не знает, а упоминания Александра Македонского в ПВЛ не имеют никакого отношения к изложению событий русской истории [38]. Нечто подобное есть в Новгородской летописи (младшего извода) [39], но Рыбаков как раз и приводит указанные сравнения для доказательства искажения новгородскими летописцами истории Киева [40].

Поведав читателю о мощной "русско–полянской державе" VI-VII вв., Рыбаков переходит ко второму периоду ее истории, когда, по его словам, происходило подчинение ряда племенных союзов власти Руси, киевского князя (с. 41). Излагает он при этом свои соображения столь загадочно, что трудно понять, какие же племенные союзы тогда подчинились Киеву. Зато зачем-то приводится довольно длинное рассуждение о том, как в русский язык проникло слово "верблюд". Не касаясь принятой научной этимологии этого слова [41], Рыбаков и здесь очень похожим в случае с Аскольдом методом пытается доказать, что если другие европейские народы заимствовали свои названия верблюда из греческого или латинского языков, то славяне сумели придумать свое, славянское, слово, по Рыбакову означающее "много ходящий" (с. 43). Остается спросить, откуда в славянских землях вообще взялись верблюды, как известно, никогда здесь не водившиеся. Рыбаков, однако, вспоминает описание Ибн Хордадбехом путешествия русских купцов в IX в., когда они, переплыв Каспийское море, дальше до Рея и Багдада ехали на верблюдах. И здесь академик, забыв то, что он писал несколькими строками выше, высказывает предположение, что славянское "вельблуд", возможно, "осмысление арабского названия верблюдов "ибилун"" (с. 43). Таковы лингвистические изыскания академика, претендующего на глубокие знания и в этой области.

Рыбаков, которого порой считают главой наших медиевистов, старается принизить историческое значение второго (после Киева) центра древней Руси — Новгорода. Читающий ПВЛ ясно видит, сколь велика была его роль. Именно оттуда началось объединение восточнославянских земель после утверждения в Киеве новгородского князя Олега, сделавшего, однако, южный Киев столицей [42]. Рыбаков такую роль Новгорода не признает, и Новгород превращается под его пером в "крепостицу", построенную или самими словенами, или киевским князем в северных пределах государства (с. 62).