Мир юных

На месте правого глаза – запекшаяся кровь, рот безвольно открыт, из горла вырывается хрип.

Хватаю Ратсо за воротник и тащу назад; скольжу, буксую. Тяжело! Конфедераты все ближе. Укрывшись за столбом, щупаю пульс у Ратсо на шее. Бесполезно: сердце у меня колотится так сильно, что пальцы дрожат, и я не могу понять, есть пульс или нет.

Уцелевший глаз остекленел. Ратсо меня не видит.

Умер.

Закрываю ему веко. Сцена из паршивого кино. Хватаю винтовку. Он безропотно ее выпускает, но пальцы остаются скрюченными, словно когтистая птичья лапа.

Конфедераты подбираются ко мне; теперь к своим я могу попасть только бегом под огнем противника. Так, посмотрим, что с винтовкой Ратсо. Пусто, патронов нет! Значит, остается бежать.

Перескакиваю за следующую балку, подальше от пальбы. Несколько выстрелов в мою сторону подсказывают, что часть вражеского огня я от своих ребят все-таки отвел. Но неизвестно, кто в худшем положении – я или они. Оружия у меня нет, ответить конфедератам нечем, и они шаг за шагом оттесняют меня все дальше от Донны.

Когда четверо «моих» конфедератов решают зайти ко мне со спины, приходится все-таки бежать. Я разрываюсь между надеждой увести их за собой и животной потребностью спастись, пусть и ценой гибели других.

Так, долой позорные мысли! На свалку их, туда, где уже полно постыдных улик, моих тайных страстей и порывов – когда-нибудь я в них покопаюсь; может, даже что полезное найду.

С безумной надеждой всматриваюсь в темноту. Наконец передо мной открывается огромная дыра – чернота внутри черноты, – и я ныряю в нее; фонари преследователей расцвечивают пятнами окружающую грязную серость, пули вздымают облачка пепла и брызги мусора.

Выстрелы смолкают: конфедераты берегут патроны, а то чем меня потом убивать? Теперь слышны лишь мое сиплое дыхание, топот ботинок за спиной, ругательства, плевки, возгласы. Не отстают. Врезаюсь ногой в электрощит, стряхиваю оцепенение и иду вперед в потоке холодного воздуха. В темноте зрение начинает играть со мной в игры: перед глазами мелькают разноцветные пятна, плывут, смешиваются, скачут. В далеком детстве я часто по ночам «смотрел» такое цветошоу, когда крепко зажмуривался; позже научился засыпать в полной черноте – только голос в голове остался. Теперь вновь открываю краски, живущие во мраке.

Шум погони затухает. Останавливаюсь, слушаю. Голоса делаются тише, потом неожиданно совсем умолкают. Повернули назад?

Наконец остаюсь один. Руки ноют – я и не замечал, как крепко вцепился в винтовку; легкие горят. Кругом ни звука, только стук капель. Глаза немного привыкли к темноте, и теперь я различаю грубые необлицованные стены туннеля.

Где-то там, в потемках, мои друзья, живые или мертвые. Метрах в десяти (а может, больше) над головой – руины Нью-Йорка. Но я не представляю, как туда попасть. Я заблудился.

Начинаю всхлипывать. Ребенок, плачущий в темноте. Где вы, мама с папой? Она под землей, он развеян над океаном. А Вашинг…

Мысль о брате останавливает поток слез. Что бы он сделал на моем месте? Уж точно не стал бы сидеть и хлюпать носом.

Так, я в туннеле, в обе стороны идут рельсы. На шее на резинке болтается фонарь, поспешно натягиваю его на лоб, включаю. Хоть бы не разрядился! И хоть бы конфедераты убрались подальше.

Продолжаю идти в том направлении, куда бежал, стараясь держаться середины путей, на одинаковом расстоянии от стен. Конечно, так в меня легче попасть, зато ощущение центрированности помогает немного приглушить страх.

Минут десять просто топаю вперед и пытаюсь расшифровать загадочные цифры на путевых столбах. Интересно, где все поезда? Наверное, кто-то успел их спрятать в надежде, что однажды мир опять станет нормальным.

Неужели когда-то мы жили у всех на виду, налетали друг на друга в толпе, дышали одним воздухом, полагались на чье-то мнение? Теперь это кажется чудесным до неприличия.

Черные бетонные стены неожиданно уступают место белым плиткам; потрескавшийся кафель маслянисто блестит. Впереди станция! Метнувшись к стене, я пригибаюсь и на полусогнутых медленно иду дальше; разряженная винтовка бессмысленно выставлена вперед.

Синяя мозаика сообщает, что это «Рокфеллер-центр». Значит, я сделал крюк: на юг, на запад и опять на север. Крадусь дальше по унылым путям, пока на уровне глаз не появляется край платформы.

Что это? Какое-то движение в глубине, на лестнице, ведущей на улицу. Едва заметное изменение плотности окружающего мрака – но после многочасового блуждания в темноте мои глаза чувствительны даже к такой малости.

Торопливо гашу фонарь и запрыгиваю под узкий козырек, образованный выступающим краем платформы.

Медленные шаги, раз-два, раз-два, отчетливые. Один человек. Похоже, прочесывает станцию, что-то ищет. Или кого-то. Меня не заметил.

Изо всех сил вжимаюсь в стену. Мое укрытие можно увидеть, только если свеситься с платформы.

Слышу дыхание незнакомца. Осторожно берусь за рукоятку вакидзаси и тяну меч из ножен. Раздается шорох; мне он кажется раскатом грома.

Чужое дыхание замолкает.