Мир хижинам, война дворцам

— Я поправляю тебя, товарищ Иванов! К твоему сведению: наша партия именует себя “Российская социал-демократическая рабочая партия”, в скобках — “большевиков”.

Это был еще один пункт расхождения Пятакова с Лениным. Ленин, идя за Марксом, предлагал переименовать партию в “Коммунистическую”, чтобы решительно отмежеваться от меньшевиков, тоже “социал-демократов”. Пятаков же в дискуссиях доказывал, что рвать с меньшевиками не следует, а слово “коммунист” будет в обывательских кругах ассоциироваться с “анархистами-коммунистами” и только запугает их.

И вдруг Иванов не выдержал. Обернувшись прямо к Пятакову, он спросил с нескрываемым вызовом:

— Слушай, Пятаков! Ты не хочешь называться коммунистом. Это твое дело. Но в таком случае я не понимаю, почему ты считаешь себя большевиком?

— Не отвечай ему, товарищ Юрий! — крикнула Бош. — Это хулиганство!

Верно: это было оскорбление, а говорят, что на оскорбление, чтобы не уронить своего достоинства, лучше не отвечать.

Но Пятаков все же ответил: это он, очевидно, счел тоже проявлением достоинства — старшего перед младшим.

Тон его ответа был тоном глубоко обиженного, однако снисходительного человека: отечески-укоризненный тон.

— Потому, товарищ Иванов, что участвовал в создании партии и принимал ее первую программу.

— Ленин сказал про таких, как ты, — крикнул Леонид Пятаков, что они — “старый архив”!

Но Пятаков не обратил внимания на выкрик брата.

— Потому еще, товарищ Иванов, что выстрадал свою партийную принадлежность в ссылках и в эмиграции…

— Меньшевики и эсеры тоже сидели в тюрьмах и были в эмиграции, — Закричал Боженко.

Но Пятаков пропустил мимо ушей слова Боженко, который и членом партии стал уже после того, как самодержавие было свергнуто, а тюрьмы разгромлены, и не было никакой нужды ломать свою жизнь и бежать в эмиграцию, покидая родную страну.

— А тебе, товарищ Иванов, я прощаю это оскорбление лишь потому, что партийный стаж у тебя в три раза меньше, и я пока верю, что дальнейшее пребывание в партии может сделать из тебя дисциплинированного социал-демократа. Инцидент считаю исчерпанным.

И Пятаков скромно потупил взор.

Зал притих. Людям стало неловко. Людям всегда неловко, когда при них обижают другого человека — старшего по возрасту, с большим жизненным опытом и, особенно, если человек этот, получив оскорбление, не лезет сгоряча на стенку, а держит себя вот так — со скромным достоинством.

Впрочем, смешался и сам Иванов. Он обвел взглядом аудиторию. Товарищи отводили глаза. В самом деле — разве так можно? Все же Пятаков — участник нелегальных партийных съездов, которые собирались за границей и на которые съезжались выдающиеся деятели и теоретики революционного движении. Прошел даже слух, что на очередном съезде через какой-нибудь месяц кандидатура Юрия Пятакова будет выдвинута в Центральный Комитет…

Товарищи в зале отводили глаза. Рядом стоял набычившись Василий Боженко, вот-вот схватит графин и запустит в Пятакова. Но Василек — буйная голова, всего каких-нибудь три месяца в партии, а образования-то всего — церковноприходская школа: никак не теоретик марксизма… Немногим лучше и он сам, Иванов. В партии он, правда, уже четвертый год, но из них три года — вши в окопах, станок в “Арсенале”. Разве это образовательный ценз? Стачки, аресты, тюрьма… Где ему приобрести нужную закалку для споров, дебатов, дискуссий?..

Эх, был бы здесь Савельев-Петров или хотя бы Иван Федорович Смирнов! У того бы нашлось словцо! Тот сумел бы попасть Пятакову не в бровь, а в глаз! В сибирской тайге Смирнов зубы съел на дискуссиях с народниками, меньшевиками, эсерами и польскими социалистами, не было теперь в Киеве диспута, на котором большевик Смирнов не одержал бы верх над меньшевистскими талмудистами и оппортунистической казуистикой разных “оборонцев”, “демократов-оборонцев”, или “революционных оборонцев”.

И Иван Федорович Смирнов — Иванову это было доподлинно известно — был в курсе дискуссии между Лениным и Пятаковым, о которой партийная молодежь знала лишь понаслышке, — дискуссии давней, завязавшейся еще в эмиграции, в пятнадцатом году; уже тогда Пятаков выступил с Бухариным против ленинского тезиса о праве наций на самоопределение, а вместе с Троцким доказывал, будто бы революция возможна только в мировом масштабе, в одной же стране — невозможна.

Иванов еще раз окинул взглядом ряды: не подоспел ли, часом, Смирнов?