Мир хижинам, война дворцам

Председательствующий Пятаков уже набросал проект резолюции. Выступление Бош несколько осложнило положение: ее призыв начать вооружаться поддержали многие солидные товарищи. Однако большинство членов комитета присоединилось к Пятакову: еще не время — можно спровоцировать разгром слабых большевистских организаций монархической контрреволюцией. Металлисты, авиаторы, портные, молодежь голосовали против, но оказались все же в меньшинстве… Теперь, во главе с Ивановым и Примаковым, они добивались хотя бы поправки: большим заводам, где группы самообороны уже созданы, следует расширять их; если и не осуществлять пока практически вооружение в широком масштабе, то в принципе не возражать против него. Боженко формулировал эту поправку иначе: в принципе пусть и не одобрять, но практически… осуществлять… Он тут же договорился с солдатом Королевичем, что авиаторы выделят десятка два инструкторов.

Иванов не выдержал и вскочил с места:

— Товарищи! — крикнул он. — Неужели вы забыли, что в Киеве свыше двадцати тысяч вооруженных солдат, а контрреволюционный “Союз офицеров Юго-западного фронта” куда сильнее, чем Совет военных депутатов, которым к тому же руководит эсер, офицер Григорьев!

— Товарищ Иванов! — оборвал его Пятаков с подчеркнутой мягкостью и отеческим упреком в голосе. — Резолюция ведь одобрена. Теперь вносим только поправки…

Однако Иванов не унялся.

— Центральная рада тоже имеет свой полк Богдана Хмельницкого в три тысячи штыков, да еще две украинизированные школы прапорщиков — две тысячи юнкеров, да военный клуб имени гетмана Полуботько из кадровых офицеров! А у Совета рабочих депутатов нет никаких вооруженных сил…

— Иванов! — прикрикнул Пятаков уже не миролюбиво, а угрожающе. — Тебе хорошо известно, что мы давно уже записали в резолюцию, что осуждаем действия украинских сепаратистов.

— Плевать они хотели на твое осуждение! — вскочил Боженко. — Знаешь, что они сделают с твоей резолюцией?..

— Резолюциями революции не сделаешь! — закричал Леонид Пятаков.

— А эта резолюция на руку контрреволюции! — подхватил Примаков.

— Мало осудить, надо действовать! — крикнул Картвелишвили.

— Мы должны отрывать народ от антинародных образований, претендующих осуществить безраздельную власть в стране! — присоединил свой голос и Затонский.

— Войскам Штаба и Центральной рады пролетариат должен противопоставить свою вооруженную силу! — закричал солдат Королевич.

Аудитория одобрительно загудела: протесты против позиции Пятакова приобретали все большее количество сторонников и явно выражали настроение большинства собрания.

Лия Штерн тоже поднялась с места:

— Только вчера мы говорили с Юрием Коцюбинским, членом петроградской организации: в Петрограде, на Выборгской, создается Красная гвардия! Товарищ Коцюбинский очень рекомендовал перенять опыт петроградцев…

Пятаков стукнул кулаком по столу так, что даже колокольчик подпрыгнул и звякнул.

— Штерн! Примаков! Картвелишвили! Королевич! Пятаков! Призываю вас к порядку! А ты, Боженко, брось свою похабщину! Вы все — еще молодые члены партии, и вам прежде всего нужно поучиться партийной дисциплине! А мнение какого-то там Коцюбинского для нас не имеет значения: он не член нашей оргаииции.

— Слушай! — наклонился к Ивану Картвелишвили. — Да он же держиморда!

— Итак, резолюция принята со всеми поправками! — заявил Пятаков. — Объявляю собрание закрытым.

Стали расходиться.

Шумно повалили большевики из душной аудитории. Несколько часов речей и прений утомили их.

Выходили группами и в одиночку — кто молча, кто споря и договаривая невысказанную мысль. Отмалчивались больше “старички” по возрасту, но “молодежь” по партийному стажу. Единомыслие с комитетом они считали проявлением партийной дисциплины, однако сегодня встревожились и они. Пятаков был для них непререкаемым авторитетом и человеком с немалыми партийными заслугами. Но, идя в партию, они представляли себе, что партия — это союз единомышленников и во всем равных между собою товарищей, старших или младших. А получалось вроде не так: и мнения разные и руководитель будто администратор какой-то, вроде директора на заводе.

Молодежь — и по возрасту и по партийному стажу — возмущалась открыто, не пряча своих “еретических” мыслей: Пятаков — черт побери! — это же просто узурпация власти в партийной организации…

В предвечерних сумерках катилась над пустынной Собачьей тропой волна людского говора; голоса затихали, когда навстречу попадался редкий прохожий. Солнце уже село за Черепанову гору, но верхушки тополей на Госпитальной еще золотились в последних лучах.

Из бараков в черепановских оврагах, как и всегда в этот предвечерний час, слышалась песня австрийских военнопленных, только что вернувшихся на ночлег с принудительных работ, — вечная песня безутешной тоски, каждый вечер и каждую ночь одна и та же:

Чуєш, брате мій, товаришу мій…

Иванов вышел молчаливый, хмурый — и один.