Мир, которого не стало

Фройляйн Тойблер отнеслась к моим познаниям в немецком и французском более снисходительно, чем ее брат. Сама она получила прекрасное образование, а кроме того, обладала тонким чувством языка и развитым стилистическим чутьем. Она читала и правила рукопись написанной Тойблером в те дни книги «Римская империя». Я тоже был удостоен чести читать большую часть глав этой книги еще в рукописи. Более того, Тойблер предоставил в мое распоряжение все сочинения своего гимназического периода и все семинарские работы, которые он написал в университете. «Таким образом, – сказал он, – вы будете как бы участвовать в моей учебе и пройдете почти тот же самый путь, это будет вам очень полезно». Он добавил, что с удовольствием прочел бы мои сочинения на иврите, но у него совсем нет свободного времени и он не умеет бегло читать на иврите. Но с этого момента я должен показывать ему каждое свое сочинение, особенно по истории. Форма этого предложения, однако, говорила скорее о душевной щедрости, нежели о наличии серьезных намерений.

Тойблер исполнил свое обещание организовать для меня уроки греческого. Доктор Бирм согласился преподавать греческий мне и Натану Гурвицу. Одновременно мы стали посещать лекции по грамматике иврита, которые он читал на подготовительных курсах в школе (я заручился также рекомендательным письмом от доктора Бирма к председателю организации «Бней Брит»{678} Тимендорфу; тот встретил меня очень дружелюбно, но никаких практических результатов это свидание не дало). Впрочем, уроки греческого вскоре закончились. Нагрузка у доктора Бирма и без того была слишком велика, а в том, чтобы преподавать греческий двум студентам, не содержалось для него ничего заманчивого. Тойблер попытался найти мне другого учителя и помог мне связаться с Хансом Блохом, студентом медицинского факультета и большим знатоком греческого (впоследствии он переехал в Тель-Авив; он умер несколько лет назад). Один из наших с Блохом разговоров произвел на меня некоторое впечатление. Он задал мне вопрос, не женат ли я случаем на какой-нибудь богатой наследнице, раз могу себе позволить изучать историю. «Меня ведь тоже очень тянуло к древней истории и классической филологии, – сказал он, – но мне пришлось от этого отказаться». Когда он увидел, что его предположение вызвало у меня смех, он сказал, что потрясен отсутствием у меня здравой оценки реальных житейских нужд, столь характерной для русских евреев. Эти уроки греческого тоже продолжались недолго. В конце концов мы сами кое-как выучили греческий, прилежно читая тексты, и в одно из моих посещений Тойблера он сказал мне: «Вы, конечно, сделали большой прогресс в греческом. Но классического филолога из вас не получится, в этом я уверен».

Так прошло примерно три месяца. Мои бытовые условия ухудшались со дня на день. Все сэкономленное было истрачено, а переводы, приходившие из далекой России, как мне казалось, тоже сокращались на глазах. На меня стремительно накатывался кризис, начало которому положили проблемы с выплатой денег за квартиру. Я не платил своему хозяину уже больше месяца. Это был простой рабочий, милый человек, который был очень вежлив со своим квартиросъемщиком, встававшим на заре, проводившим круглые сутки за книгами и питавшимся весьма скудно. Два раза в месяц по воскресеньям, когда он путешествовал по окрестностям, он присылал мне открытку с видами тех мест, куда он заезжал, с обязательными «приветом и наилучшими пожеланиями моему ученому другу». Но вот однажды он не только не прислал открытку, но и намекнул мне, что удивлен тем, что я не плачу за квартиру, что «у нас в Германии так не принято»… Я принялся объяснять, что со дня на день жду денежного перевода из России. На это хозяйка ответила, что хоть они и питают ко мне большое доверие, но проблему хорошо бы уладить поскорей, во избежание неприятностей.