Мир, которого не стало

Через еще одного ученика, очень одаренного музыканта, который собирался вот-вот покинуть Любавичи, я познакомился с учителем русского языка из местного еврейского народного училища. Его звали Вайнштейн, он закончил Учительский институт в Вильно{396}. Мои описания и рассказы послужили ему материалом для писем в «Хронику «Восхода»{397}, которые он печатал под псевдонимом Хасид. Эти письма не понравились мне, и я перестал давать ему «материал», да и вообще разговаривать с ним.

Я чувствовал – и то же самое чувствовали мои приятели и предостерегали меня, – что грядет открытая стычка между мной и р. Йосефом-Ицхаком вместе со всей «верхушкой» «двора ребе». Я понимал: им известно, что я «связан» со всеми оппозиционными элементами. Я знал, что это совершенно невозможная ситуация: я живу здесь уже четвертый месяц и все так же дерзко и открыто заявляю о своей приверженности сионизму, к тому же не согласовал свой порядок обучения с р. Йосефом-Ицхаком и вообще веду себя крайне своевольно. И вскоре мне было дано четкое предупреждение.

В йешиве была «бесплатная столовая», все ученики и раввины, в том числе и я, получали там обед. И как-то, после Хануки, кажется, я позволил себе пошутить по поводу «проделок ангела, назначенного распоряжаться пропитанием, который «путает продукты»: хлеб, который он дает, не пропечен, а картошка, наоборот, подгоревшая, мясо можно описать как «мясо, сокрытое от взора» или представляющее собой «переходную стадию от «есть» к «нет»», или что-то еще в этом же роде. Вообще-то, в этой шутке не было ничего особенного. Это произошло за столом во время разговора, и многих эта шутка позабавила. Однако я заметил, что лишь некоторые из йешиботников засмеялись, а большинство рассердилось. И действительно, через несколько минут меня срочно позвали к р. Йосефу-Ицхаку. Он стоял разгневанный, направив на меня сердитый взгляд, и даже не ответил на мое приветствие: «Мы обращались с тобой снисходительно, а ты принес сюда бунтарский дух из литовских йешив: из Тельши, Ковны, Вильно». И он предупреждает меня сразу, что здесь такое не пройдет. Этого не станут терпеть! И чтобы я знал это! Я не ответил. Мое молчание его рассердило. Он был уверен, что я стану оправдываться. Я ответил, что хотел оправдаться по поводу неудачной шутки, которую сказал без злого умысла, однако я вижу, что приглашен сюда для того, чтобы слушать, а не для того, чтобы говорить, потому что в противном случае он бы сперва меня спросил, а после говорил бы уже сам, – я же все выслушал и принял к сведению. Он долго и мрачно смотрел на меня, а потом сказал: «Итак, ты все услышал! Мы не привыкли вообще говорить такие вещи. Тому, кто в этом нуждается, это не принесет никакой пользы». И подал знак, что я могу идти. Я ушел.

Даже р. Михаэль Невельский сделал мне строгий выговор за эту насмешку. «Разве ты не знаешь, как говорил брацлавский ребе: у того, кто насмехается, уменьшается количество пищи. Ведь ты заглядывал в его высказывания!» «Нет, – ответил я, – но думал, что тому, у кого уменьшается количество пищи, можно смеяться…» Этот ответ его не успокоил. Он посмотрел на меня и сказал: «Остерегись, остерегись, не будь гордецом!»

Изучение хасидизма шло у меня хорошо. Я установил определенные часы для изучения хасидизма с р. Михаэлем. Слушал лекции р. Шмуэля-Гронема и, совсем немного, р. Шмуэля-Бецалеля. Изучение хасидизма требовало большого усердия и давалось очень нелегко. Я изучил не только большинство книг, написанных Старым ребе, – «Тания», «Ликутей Тора» и «Тора ор», но и «Биурей Зохар», книгу, написанную ребе, и некоторые из «Мицвот», написанных Цемах Цедеком, а р. Михаэль «наставлял» меня в устных традициях и в каждом разговоре со мной демонстрировал великодушие праведника.

Тем временем я завязал контакт с Йосефом Эпштейном, который учился в Харьковском университете. Его адрес прислал мне брат. Я описал ему свои успехи и написал, что принял твердое решение изучать светские науки, подготовиться к экзаменам на аттестат зрелости, а потом поступить в университет. Я планирую изучать востоковедение и историю, потому что хочу посвятить себя преподаванию в еврейских средних школах и изучению истории Израиля. Лишь первого адара я получил ответ (на русском языке) от Йосефа Эпштейна. В этом длинном письме он заверил меня от своего имени и от имени своих товарищей (среди которых был Арье Бегам{398}, впоследствии ставший руководителем Института Пастера в Иерусалиме), что они позаботятся о том, чтобы устроить меня в Харькове. Мне лишь нужно сообщить им, когда я приеду.