Мир, которого не стало

Первым делом, которым я должен был заняться, было профсоюзное движение. Уже в первые дни я понял, что для этого мне надо наладить контакт с рабочими. Я встретился с Мендлом, нашим человеком у брючников (отдельная специальность у портных Подола, нижней части Киева), с Исачкой, нашим человеком у шорников, с Довидом, счетоводом у Лукашевича, строительного подрядчика (богатый еврей, чей сын, Миша, был членом нашей партии). Кроме того – с Каминским, типографским рабочим, уроженцем Ростова, который был представителем типографских рабочих в киевском Совете рабочих депутатов, избранным при активной поддержке социал-демократов. Он был верным членом нашей партии. Я пообщался с Соней и Розой, сестрами – уроженками Рославля Смоленской губернии, одна была швеей, а другая – фельдшерицей, и обе были членами нашей партии и имели крепкие связи со шляпницами и работницами, которые делали сигаретные гильзы. Встречался я и со многими другими. Во время продолжительных бесед я расспрашивал их о положении трудящихся каждой профессии и о том, что можно для них сделать. Перечисленных выше представителей рабочих и некоторых других людей я в конце концов объединил в городское партийное центральное бюро. Подготовительные беседы, продолжавшиеся около десяти дней, помогли мне осознать две вещи: что киевский еврейский рабочий представляет собой особый тип и что он находится в бедственном положении – как с экономической, так и с общественной точки зрения. Киев находился за пределами черты оседлости, евреям было запрещено селиться там, и еврейский рабочий никогда не был постоянным жителем города. Главным для него было – тихо, спокойно жить в Киеве, не привлекая внимания полиции. Поэтому он был привычен к уступкам и компромиссам, а не к тому, чтобы объявлять забастовки и информировать полицию о своем существовании. Экономическое положение такого рабочего тоже было тяжелым. Применялись все методы эксплуатации трудящихся: длинный рабочий день (12–13 часов, причем обеденный перерыв не засчитывался), обязательный «минимум» производства, который был очень большим (у брючников, шляпниц и работников сигаретных фабрик, фабрик сигаретных гильз и сигаретных пачек и др.). У рабочих не было никаких социальных прав: им не оплачивали больничный и отпуск, у них не было гарантии от увольнений по произволу хозяев. Кроме того, все они страдали от неуважительного отношения работодателей, граничащего с грубостью или чем похуже.

Я поговорил с представителями каждой профессии, прояснил вместе с ними положение, выяснил, есть ли необходимость в срочных действиях по его исправлению, каковы требования, которые нужно предъявить работодателям, и в какое время лучше это сделать. Мы постановили, что не будем предъявлять слишком много требований, но будем жестко настаивать на выполнении предъявленных. Представители всех специальностей собрали деньги для забастовочного фонда, предполагая, что ни одна забастовка не продлится больше семи-десяти дней.

И действительно, немало забастовок было организовано нашей партией в то лето. Особенно запомнились мне три из них: забастовка брючников, забастовка шляпниц и забастовка работников фабрики сигаретных гильз и папиросной бумаги Фельдштейна. Все эти забастовки прошли успешно, и почти все требования рабочих были приняты работодателями.

Прежде всего мы решили использовать сведения, которые я получил от рабочих об их положении, опубликовать их и таким образом подготовить общественное мнение. Всю информацию я изложил в форме газетного репортажа, пришел в редакцию «Киевских откликов» и предложил им опубликовать кое-какую информацию о профсоюзном движении. «Покажите, что у вас есть», – сказал мне секретарь редакции, русский лет пятидесяти, в очках, широкоплечий и тяжеловесный, с серьезным лицом и смеющимися глазами. Я показал. «Хорошо! Пойдет! У нас нет постоянного корреспондента по вопросам профсоюзного движения. Мы с удовольствием вас напечатаем. Но эти записки должны приобрести постоянную основу». – «Буду рад!»