Мир, которого не стало

Атмосфера Берна, свобода, отсутствие страха перед полицией, ее притеснениями и допросами, а также улучшение финансового положения вселили в меня уверенность и чувство безопасности. У меня было ощущение, что я на верном пути и смогу теперь продолжить учиться без лишних хлопот; я знал, что у меня есть постоянный доход – 25 марок в месяц, к тому же мои друзья, в частности Эльбоген, постараются вытребовать мне вторую «стипендию».

Я посетил Марти; он жил в скромном доме, вдали от городского шума, на тихой и красивой улице; он принял меня очень приветливо, рассказал мне о своих учениках и об уроках, которые он ведет, и, между прочим, показал мне письмо от Теодора Нельдеке (Noldecke){696}, которое он получил в тот же день или днем-двумя раньше.

Нельдеке писал, что ему уже давно не приходилось читать в «Журнале библейских исследований» такой толковой филологической статьи, с таким количеством научных нововведений, как статья Я.-Н. Эпштейна{697} «Комментарии к элефантийским надписям». «Эпштейн, – сказал мне Марти, – это мой ученик, он ходит ко мне на лекции, и я рекомендую вам познакомиться с ним поближе, если вы еще не знакомы. Он большой ученый, у него блестящее будущее». Марти заинтересовали дисциплины, которые я собирался учить. Я сказал ему, что собираюсь изучать семитскую и классическую филологию; третьей дисциплиной, вероятно, будет общая история, либо философия, либо психология. После беседы со мной Марти сказал, что готов взять меня в свои семинары уже в этом году, несмотря на то, что официально мне надо было сначала еще целый год ходить в подготовительный семинар.

Мне предстояло сдать вступительный экзамен, так как у меня не было аттестата. В экзаменационную программу входило шесть дисциплин: немецкий, французский, латынь, математика, история и география. Я сдал экзамен по всем этим предметам и по каждому из них получил самую высокую оценку. Экзаменаторами были университетские преподаватели, некоторые из них отнеслись ко мне с большим дружелюбием.

В бернских газетах довольно часто публиковались объявления о сдаче комнат с пометкой «кроме русских». Я ничего не знал про этот обычай. Мне попалось в руки объявление, где было написано, что сдается комната в одном из пригородов. Этот вариант показался мне наиболее подходящим: во-первых, за городом, а во-вторых – цена невысокая. Когда я пришел туда, я увидел на лицах хозяев сомнение и неуверенность; в конечном счете они все-таки сдали мне комнату. Через полгода, когда меня приехала навестить племянница Рахель, изучавшая медицину в Женеве, хозяева квартиры приняли ее очень дружелюбно и уважительно; они рассказали ей, что вначале не хотели сдавать мне комнату, потому что я русский, а русские пользуются дурной славой: много спорят и страшно шумят. Но такого жильца, как я, у них еще не было: за полгода – первый гость. «Мы не слышали от него ни звука: он бесшумно ложится спать и тихо-претихо встает утром; самый настоящий «книжный червь»; никогда не сердится и всегда встречает тебя с улыбкой…» Я порадовался этим «комплиментам» и снял себе другую квартиру.

В течение первого месяца учебы я много ходил на лекции и семинары различных университетских преподавателей, на разные курсы: по общей истории, географии и римскому праву, немецкой литературе Средних веков и т. д. и т. п…. За месяц я выбрал дисциплины, которые я намеревался изучать, и курсы, которые я собирался посещать: семитская филология и Танах (Марти), классическая филология (Шультхесс{698}), философия и психология (Дюрр) и «отчасти» римское право (Лотмар{699}) и география (Вальзер). В целом я остался верен этой программе в течение всего времени моей учебы в Берне.

Первое время мне очень нравились лекции, а еще больше – семинары профессора Шультхесса. Он был строгим и опытным преподавателем, умел структурированно и полно передавать студентам знания по классической филологии. Несмотря на то что он очень хорошо ко мне отнесся, после вступительного экзамена сам предложил мне изучать классическую филологию и сказал, что, по его мнению, я могу достичь в ней больших успехов, наши отношения довольно скоро испортились.

Мы читали на семинаре письма Цицерона. Цицерон пишет своей жене Теренции – «Vita mea» («Теренция, моя жизнь»), а я перевел на немецкий дословно – Mein Leben. На это Шультхесс заметил:

– Так говорят евреи: «Сара, моя жизнь» («Sara Leben»). Мы же говорим: «Любовь моя» («Meine liebste»).

В этом его замечании почувствовался душок антисемитизма. Я ответил ему:

– «Vita» означает «жизнь», и этим словом свою сердечную привязанность выражал римлянин, а не еврей.

Шультхесс рассердился:

– Мое замечание касается немецкого языка, а не понимания материала.