Мир, которого не стало

В следующем учебном году наши отношения испортились окончательно. Мы занимались на семинарах Тацитом, читали «Анналы», главы о жизни Тиберия. В центре обсуждений, которые были немногочисленны и велись только по ходу чтения текста, стояла личность Тацита как писателя и как историка, и мы анализировали степень искренности его свидетельств и описаний. Меня несколько уязвили намеки Шультхесса, когда в своем вступлении про «великого историка» он упомянул слова Тацита о евреях, несмотря на то, что он старался облечь эти аллюзии в «научную» и «объективную» форму. Я, со своей стороны, старался доказать почти на каждом занятии, что заявление Тацита о том, что он пишет «без гнева и пристрастия», не что иное, как риторический прием, который должен был скрыть обратное: крайнюю степень пристрастности, пристрастности человека, знающего истину и собирающегося восстать против нее; этот факт я старался доказать на основе сверки дат в жизнеописании императора Тиберия и в обвинении Тиберия в отравлении Германика и в смерти двух других членов семьи Августа. Я усердно и внимательно изучил этот вопрос по источникам, и Шультхессу несколько раз приходилось признать мою правоту, особенно тогда, когда я опирался на мнение известных ученых. Но когда я пытался доказывать нечто подобное своими силами, на основе источников, не опираясь на соответствующую литературу, Шультхесс страшно злился. Мое «упрямство» и настойчивость в этом вопросе казались ему «надоедливыми» и очень сердили его.

Шультхесс заметил, что я недостаточно силен в метрике – в определении ритма латинских стихов, и это давало ему повод поучать меня. С тех пор он завел манеру почти каждый стих, который мы читали, давать мне, чтобы я определял его размер, ритм, метр стиха… Он задавал множество вопросов, требовал доказательств и примеров, а когда я не справлялся, что случалось достаточно часто, говорил каждый раз: «Господин Динабург, вы, по-видимому, не в достаточной мере музыкальны». Друзья говорили: «Шультхесс бьет Динабурга метрикой, а Динабург Шультхесса – историей».

Среди слушателей Шультхесса было несколько швейцарских студентов, с которыми я подружился. Один из них раньше был пастором в цюрихской кирхе. Он работал учителем в средней школе, был блестящим филологом и очень хорошо знал иврит. Одним из его любимых авторов был Смоленскин, которого он читал на иврите и считал выдающимся писателем. Он любил повторять: «Если бы у меня была возможность, я бы переводил его на немецкий. Я уверен, что европейский читатель был бы в восторге от романа «Блуждающий по путям жизни» – это блестящее произведение, и если перевести его на один из европейских языков, оно имело бы выдающийся успех».

Я спросил его однажды, почему он бросил занятия теологией, уважаемую должность с хорошим заработком и пошел изучать классическую филологию? Он ответил мне: «Знаешь, чтобы быть пастором, нужно как минимум верить в Бога…»

Итак, я посвящал довольно много времени изучению римской истории. Особенно интересовали меня два периода: во-первых, Рим после Второй Пунической войны и проникновение Рима на восток и, во-вторых, переход от республики к империи и гражданская война. Эти темы я изучил достаточно капитально.

Даже тему для своей диссертации я выбрал по римской истории: «Иностранные делегации в Риме после Второй Пунической войны». Работе над этой темой я посвятил все летние каникулы 1913 года: сидел в берлинской библиотеке, просматривал, читал, анализировал литературные источники – и в конце того же лета Тойблер, с которым я все это время состоял в переписке, сообщил мне, что в «Юбилейном сборнике» Жерара, известного французского ученого, занимающегося историей римского права, вот-вот появится интересное исследование «о римской дипломатии после Второй Пунической войны»… Я нашел эту книгу и увидел, что никакого простора для исследований по этой теме для меня уже не осталось.