Мир на костях и пепле (СИ)

— Хочу кое-что спросить про книгу растений, но это не срочно, я не подумал, что ты спишь. Можем поговорить утром.

— Пит, я все равно не усну, спрашивай сейчас.

— Ладно, — немного грустно выдыхает он. — Я, кажется, вспомнил, как рисовал на маленьких обрывках бумаги все эти растения, пока результат не покажется тебе максимально похожим. Иногда переделывал по десять раз один и тот же листочек, прежде чем перенести в книгу, особенно если у вас дома не было его даже в засушенном виде, и ты описывала по памяти. Правда или ложь?

— Правда, — отвечаю я, воскрешая те дни в памяти. — Но в моих воспоминаниях я не была такой занудой. Скажи честно, ты не послал меня с этой затеей только из жалости? Потому что у меня нога болела?

Пит смеется, но отвечает очень серьезно.

— Нет, кажется, это меня не злило, а успокаивало. Приятно было осознавать, что это не просто очередной ненужный никому рисунок, а наследие вашей семьи.

— Да, — соглашаюсь я, задумываясь над тем, кому теперь достанется это наследие.

Не думаю, что книжка с травами вообще будет представлять хоть какой-то интерес в новом Панеме. По крайней мере, я очень надеюсь, что все эти передачи о передовой медицине и обещания, что больше не будет голода и бедности, — не просто слова на ветер. Если это правда, то людям не нужно будет знать, какие коренья съедобные, а какие помогают сбить температуру. Так что отчасти я даже надеюсь, что книга теперь — не больше чем реликвия или семейный артефакт. И не важно, что той семьи уже тоже нет.

Решаю придержать эти мысли при себе и просто добавляю: «Я рада, что ты это вспомнил».

— Да, я тоже рад. Это, вроде как, первые адекватные воспоминания, которые появились не спонтанно, а потому что я пытался вспомнить. И я даже подумал… Может быть, ты сможешь дать мне полистать книжку снова?

— Конечно, — отвечаю я, удивившись, что Пит вообще спрашивает разрешения о подобном. — Можешь приходить в любое время или даже взять ее себе, если хочешь. Будет здорово, если это как-то поможет.

— Спасибо, — только и отвечает мой собеседник, замолкая, и я сразу же начинаю волноваться, что сейчас снова начнется череда неловких молчаний, поэтому спрашиваю первое, что приходит в голову.

— Так ты вроде как просто забыл, как рисовать? — вопрос выходит еще более неловким, чем предполагаемое молчание, и я сразу же пытаюсь смягчить ситуацию. — Можешь не отвечать, если не хочешь или если это для тебя слишком.

К счастью, Пит реагирует очень спокойно.

— Не совсем так. Процесс забыть невозможно, у меня же всего лишь частичная потеря памяти. То есть я никогда не забывал, как ходить, говорить или готовить, все базовые воспоминания в порядке. И с рисованием сама механика понятна: берешь краски, кисти, холст и переносишь какую-то картину из своей головы. Проблемы возникают только с последним, потому что мысли до сих пор бывают совсем туманными или наоборот слишком глянцевыми, но и это не главное. Доктор Аврелий предлагал мне срисовывать свои старые картины, чтобы не напрягаться, но ничего хорошего из этого не вышло.

— Почему?

— Для этого ведь нужно очень сосредоточиться, направить все внимание на лист перед собой, а я этого позволить себе не могу.

— Почему? — снова спрашиваю я, уже чувствуя себя какой-то недогадливой, но никак не могу уловить суть проблемы.

— Ты же знаешь про то, как работает охмор, верно? — спрашивает Пит, но не дожидается ответа. — Так вот вся проблема в том, что процесс необратим. Лечения нет.

— Но тебе ведь помогли врачи из Тринадцатого, а потом в Капитолии. И тебе точно стало лучше с тех пор, как ты вернулся домой.

— Это не совсем так, — он задумывается, подбирая слова. — Просто некоторые воспоминания вернулись, и стало легче отличать правду от лжи, но это ведь и не то, зачем яд вообще применяют. Он нужен, чтобы сделать человека жестоким и неуправляемым, поселить внутри ненависть и направить ее на что-то… или на кого-то.

«То есть на меня» — думаю я.

— С этим тоже стало лучше, разве нет? — задаю вопрос, и Пит устало вздыхает и продолжает объяснения тихим голосом.

— Это следствие того, что удалось немного навести порядок в голове. Но охмор никуда не делся. Это так и работает: ты не можешь излечиться, просто привыкаешь, что он теперь часть тебя. То есть это просто становится не таким заметным, но глубоко внутри все равно существует, и лучше не становится. Даже у капитолийских ученых слишком мало сведений об этом методе, чтобы делать какие-то прогнозы, так что я, в каком-то роде, лабораторная крыса Аврелия, — он грустно усмехается, а я ловлю себя на мысли, что отковыряла еще один огромный кусок обоев, раскрошив маленькие кусочки бумаги вокруг себя.