Мир на костях и пепле (СИ)

К сожалению или счастью, теперь я гораздо лучше понимаю, насколько плохи дела. Мы обсуждали это, говорили несколько часов подряд, так что теперь мое воображение рисует самые красочные подробности происходящего.

Всего минуту назад все было идеально, а теперь мы балансируем на грани пропасти, которая с легкостью затянет нас обоих, стоит Питу лишь немного сдать позиции.

И я ничего не могу сделать. Но это совсем не значит, что я перестаю пытаться, нет. Просто становится как никогда страшно, будто раньше я не в полной мере понимала, насколько такие случайности могут оказаться фатальными.

Я бьюсь в эти наглухо закрытые двери, умоляя его вернуться, заверяя, что все в порядке, и что настоящее вовсе не там, а здесь. Мои руки в его волосах реальны. Мой голос реален. Наши поцелуи, дарившие столько эмоций совсем недавно, тоже реальны.

Только вот едва ли это помогает.

Не знаю, когда из моих глаз начинают катиться слезы, но, когда я осознаю этот факт, они уже льются рекой и, собираясь на подбородке, капают вниз на обнаженную кожу. От этого становится только хуже.

Хотя куда еще хуже, верно?

Я впервые в жизни позволяю кому-то приблизиться к себе настолько близко, что грань между нашими телами почти доходит до нулевой отметки, и остаюсь совсем одна лицом к лицу с врагом, живущим глубоко в голове самого дорогого человека. И ничего не могу сделать.

Страх, стыд, беспомощность — все это накатывает на меня волной, делая невозможным сдерживать рыдания, и вот я уже хныкаю и бормочу что-то совершенно невнятное, изо всех сил пытаясь оторвать руку Пита от своей ноги, боль в которой уже становится практически нестерпимой.

— Вернись, черт бы тебя! Пит! — трясу его за плечи, умудряясь каким-то образом отодвинуться на несколько сантиметров, но все еще не могу выпутаться в достаточной степени. — Мне больно, Пит! Отпусти!

И только в этот момент он отпускает.

Сначала пропадает рука, оставляя после себя пульсирующий отпечаток, а потом он поднимает голову, но только лишь для того, чтобы тяжело уронить ее в собственные ладони. По напряженным мышцам и сжатым челюстям совершенно не ясно, насколько Пит смог вернуть контроль, поэтому я несмело прикасаюсь к его плечу, но он резко отряхивает мою руку, отступая назад и задевая при этом стул, который с грохотом падает на пол. Мы оба вздрагиваем от шума, который кажется каким-то неестественным, будто никак не относящимся к происходящему в комнате. Но, возможно, именно благодаря ему Пит всего на секунду вырывается в реальность, чего ему вполне хватает, чтобы вновь начать отвоевывать свое тело и сознание обратно.

Он долго смотрит перед собой, сосредоточенно хватая ртом воздух и сжимая руки в кулаки, прежде чем медленно перевести взгляд на меня.

И от этого взгляда все внутри разрывается на мельчайшие кусочки, вдребезги разбивая последние стены, сдерживающие давно забытую истерику, выворачивающую наизнанку все твое естество.

Так ощущается безнадежность. И с ней я знакома как никто.

Мне хочется прикрыться руками, что я и делаю, попутно мечтая быть способной как-то помочь и хотя бы немного сократить количество боли, вины и отчаяния в его глазах. Вместо этого все, что я могу, — это сидеть на кухонной столешнице и наблюдать за тем, как Пит с каждым вздохом все сильнее и сильнее разрушает себя изнутри, наверняка изобретая тысячи причин провалиться под землю прямо сейчас. Мне хочется сказать, что все вовсе не так, но слов не находится ни у меня, ни у него.

Мгновения складываются в секунды, и каждая из них становится все тяжелее предыдущей. И когда он, наконец, сдвигается с места, начиная отступать к лестнице на второй этаж, я чувствую странное облегчение, будто получая официальное разрешение окончательно расклеиться и дать рыданиям одержать над собой верх.

Неужели всегда будет так? Будет ли хоть один малюсенький шанс, что однажды Пит не будет бояться, что внезапно потеряет контроль, потеряет меня, а я потеряю его?

Все это так несправедливо, что хочется кричать, крушить все вокруг, найти виновных и заставить их жестоко страдать. Гораздо более жестоко, чем приходится теперь нам.

Стекаю на пол в попытках найти свою одежду, но первой на глаза попадает футболка Пита, которую я спешно натягиваю и оседаю на пол, опираясь спиной на ножку стола. На бедре розовеет след от ладони, очерченный мазками муки, словно в напоминание о том, от чьей он остался руки.

Проходит несколько минут, прежде чем удается напомнить себе, что это сделал вовсе не Пит, что немного пугает, ведь раньше мне с легкостью удавалось все разграничивать. Это не первый приступ, начавшийся во время того, как мы целуемся. Но он впервые опустошает меня, выбивает из колеи настолько, что я не представляю, как смогу перестать плакать и хотя бы встану с прохладного пола.

Напоминаем о том, что пора возвращаться обратно в реальный мир, чтобы иметь возможность сделать что-нибудь кроме проживания бесконечной волны жалости к себе, служит знакомый мерзкий звук таймера, оповещающий о готовности пирога.