Мир на Востоке

Уленшпигель тотчас сообразил, что впервые в жизни сам оказался в дураках, а посему решил побыстрей покинуть этот негостеприимный город. Но на прощание прочел им стишок Вийона, слышанный от школяров в Париже, где он тоже пробовал учиться, только слегка переделал на свой лад:

Всю эту свору подлецов
Я бы поспал на эшафот.
Обидели меня… Ну что ж, я — Тиль!
И потому не их, моя возьмет!

Так писал Ахим, прозрачно намекая на то, что не хочет выступать в роли былых отцов города Галле. В отличие от него Эрих — особенно после стычки с Мюнцем, к которому, конечно же, питал глубочайшее уважение, — сознавал, что его все больше и больше загоняют в угол. Он чувствовал, что, как бы он ни противился перепрофилированию, государство не будет с ним чикаться: в лучшем случае не обратит на него внимания, а в худшем — раздавит. То же самое внушал и Люттер.

Не менее сложными были и его проблемы с Халькой.

С одной стороны, он был счастлив, что они снова вместе. Их брак только окреп после пережитых испытаний, как бы закалился в огне невзгод и страстей. Она ждала ребенка, и это наполняло его безмерной радостью. С другой стороны, он задавался вопросом: чем-то еще обернутся для него эти ее клятвы в верности, не подомнет ли она его под себя?

По ее настоянию он отказался уже от многого из того, что прежде считал для себя важным. Он вышел из состава всевозможных общественных комиссий и комитетов, куда его запихнули как знатного рабочего, и на вопрос почему, отвечал: «Не хочу больше быть как тот пострел, что везде поспел». Естественно, известную роль играло в этом и его отрицательное отношение к перепрофилированию, сам факт которого отвращал его от общественных дел. Заводской спортклуб «Сталь»? К чертовой матери. Не хватало еще восседать в совете команды, которую, чего доброго, скоро переименуют в «Штукатурку» или «Стропила». Еще раньше, в ноябре, то есть когда его дальнейшая жизнь с Халькой была проблематичной, он решил не резать свинью, которую опять откармливал в Лерхеншлаге, — весила она уже под четыреста килограммов, — а продать ее. И продал почитай за бесценок. В этом году он и не подумает заниматься этим делом, все, хватит, надо и дома побыть. А то вон сколько он всего на себя взвалил: член парткома, член завкома, дружинник, активист спортивного общества, рационализатор, член садово-огородного кооператива — немудрено, что жена оказалась у него на втором плане.

Теперь же она проявляла в семейной жизни именно тот азарт, которого он тщетно ждал от нее все годы, с тех пор как они поселились в Айзенштадте.

Однажды вечером она сказала ему:

— Мне пришла в голову, по-моему, неплохая мысль. Только не говори, что это глупость, а выслушай. Ваш комбинат будет перепрофилирован, и, как тебе известно, очень многие из вас изменят специальность — не только рабочие и инженеры, но и мастера. Так вот, я и думаю: если металлурги могут освоить новую для себя область, то почему, спрашивается, это не может быть по плечу и мне? Чем я хуже? Кроме того, ты ведь всегда мечтал, чтобы я перешла к вам на завод. По-моему, перепрофилирование — это как раз тот шанс, который грех упустить. Да и потом: как беременная я имею право работать лишь в дневную смену, стало быть, вечерами буду свободна и смогу ходить на курсы. Видишь, как все здорово! А главное — бог даст, родится у нас ребенок, и мы сможем больше бывать вместе: ты, я и наш птенчик. Если хочешь, давай устроим так, чтобы работать в одни и те же часы. Тогда и на работе, и дома мы будем неразлучны…

Халька поступила так, как сказала: два вечера в неделю она проводила на курсах цеховых мастеров, вовсю занялась изучением обработки металлов и, как прежде, сидя дома, корпела над книгами, справочниками, таблицами, зубрила химические формулы и законы физики.

Как ни странно, именно ее хватка, настойчивость, с какой она взялась за осуществление поставленной перед собой цели, очень скоро начали раздражать Эриха, стали причиной многих его неприятностей на комбинате. Он чувствовал, что в глазах других постепенно становится придатком жены, что «бюрократы» — Мюнц, Люттер, Бартушек — уже перестают видеть в нем серьезного противника, а коллеги и единомышленники — Лизбет Гариш, Бухнер, Дипольд да еще три тысячи других — все больше и больше утрачивают к нему доверие как лидеру «антиперепрофилирования», Шиншилла, которого партком обязал извиниться перед Клейнодом за избиение (что он и сделал, правда сквозь зубы), теперь смотрел на Эриха почти как на предателя, а однажды, явно выражая общее мнение, заявил на собрании бригады:

— Все, Рыжий. Кончился ты как борец. Тебя вон собственная жена обработала, куда уж тебе с начальством тягаться.