Мир на Востоке

Клейнод держался в сторонке и посмеивался в кулак.

Что было на это ответить Эриху? Не вдаваясь в детали, он заговорил о том, как вообще обнаглели современные бабы: вместо того чтобы стоять у плиты и нянчить детей, они лезут куда только можно, так что теперь уже мужикам приходится бороться за равноправие. Как пример он упомянул не Хальку, а Лизбет Гариш, спровоцировавшую, по его словам, потасовку на стройке и окончательно загубившую дело. Прослышав об этом выпаде в ее адрес, Лизбет на первом же профсоюзном собрании выдала Эриху:

— Ну и реакционер же ты стал, Рыжий! Глядеть на тебя противно!

Казалось, весь мир сговорился против него с тех пор, как Халька решила перейти на их завод. Но он не мог, не имел права гасить ее порыв, ибо из-за этого наверняка опять начались бы нескончаемые препирательства, мелкие ссоры, куда более способные убить любовь, нежели один крупный, зато искренний и очистительный скандал. Он вовсе не желал слышать упреков в эгоизме, а потому вполне спокойно поступился своей мужской гордыней, принципиальностью по мелочам, без которой, как он убедился, его авторитет в Халькиных глазах не только не упал, а, напротив, вырос. И все же — как сложится его жизнь дальше: с женой, на заводе? Что станет с печами, коль скоро даже он не в силах отстоять их?

От всех этих проблем пухла голова, опускались руки, так что самым лучшим выходом из положения, казалось Эриху, было бы просто взять больничный и хоть на время забыть обо всем на свете.

Пребывая уже не одну неделю в столь скверном настроении, он не имел ни малейшего желания беседовать с Люттером, который вдруг воспылал жаждой общения. Собственно, тема у Люттера была одна — Ахим. Об этом он заговорил, неожиданно явившись в строящийся цех, где бригада Эриха монтировала цинковальную линию, и больше не отлипал от него, а вечером затащил в пивной бар. Даже в туалет за ним увязался.

— Неужели ты ничего не замечаешь в позиции Ахима? Всякий, кто следит за «Факелом», внимательно читает каждый номер, как это в последнее время делаю я, тот не может не прийти к однозначному выводу: Ахим уводит читателя в сторону от жгучих проблем комбината. А главная из всех проблем — быть или не быть перепрофилированию. Вместо этого он печатает никому не нужные истории про Уленшпигеля, превращая тем самым газету, средство пропаганды, в развлекательное чтиво. Он запросто может свернуть себе на этом шею, если только мы, его друзья, вовремя ему не поможем. Ты меня понимаешь?

— Не-а… — Эрих подошел к раковине помыть руки. Позади себя в зеркале он увидел лицо Франка — большие залысины, свисающие вниз усы, холодные глаза. В этих глазах он прочел уже знакомое ему выражение: смесь искреннего сочувствия и бесцеремонной навязчивости. И Эрих пожалел, что пошел пить пиво с Франком, вместо того чтобы уже давно сидеть дома с Халькой.

— Не по адресу обращаешься, — сказал Эрих. — Меня сейчас ничего, кроме моих собственных дел, не волнует. Так что поищи для своих бесед кого другого…

Он отлично помнил, как всего несколько месяцев назад Люттер точно так же, по праву друга, лез к нему в душу и к чему это привело. Его брак чуть было не распался. Если б он смолчал о Халькиной измене, это было бы гораздо благороднее, было бы поступком, достойным истинного друга. Странная все-таки у этого Франка потребность строить из себя доброжелателя. Или, может, таким образом он просто удовлетворяет свое честолюбие? Вот, мол, смотрите, каков я: посвящен в то, чего вы не знаете… Задним числом Эрих готов был морду ему за это набить, да и теперь еще руки чесались. Хоть он где-то и соглашался с Франком в оценке Ахима, но сама его манера плести интриги вызывала отвращение, напоминала о тех мучениях, которые он изведал сам.

Он сказал Франку:

— Иди за стол, я сейчас приду, — но сам уже твердо решил сматываться.

Франк так и не дождался его возвращения. При поддержке Эриха, так сказать, объединенными усилиями — кого же еще ему было брать в союзники? — он рассчитывал спасти Ахима из крайне опасного положения, помочь избавиться от заблуждений и навести порядок в его голове, где явно царит полнейший разбор. Однако Эрих разочаровал его, и уж совсем некрасиво выглядело его бегство, о чем сообщил Франку официант. Значит, Эрих тоже не захотел брать на себя никакой ответственности. Это было совершенно необъяснимо. Имя Хёльсфарта служило синонимом безукоризненной работы, более того — символом господства рабочего класса, самой революции, продолжавшейся на этой земле между Эльбой и Заале более пятидесяти лет. Его дед и отец пали от рук фашистских палачей. Тогда почему же он так малодушно увильнул от разговора? Живуч еще оппортунизм, подумал Франк, и вся ситуация в Айзенштадте отлично это подтверждает. Даже самые лучшие, сознательные рабочие подвержены идейкам социал-демократии, всегда имевшей прочные корни в этом регионе Германии и по сей день оказывающей на массы тлетворное влияние…