Мир на Востоке

— Вот как, — сказал Ахим, и Франк немедленно уловил в его голосе ту самую недоверчивость и гордыню, которой больше всего опасался.

— Если ты будешь и дальше делать так газету, обходить молчанием перепрофилирование, тебе это может выйти боком. Тебя будут вынуждены освободить от обязанностей главного редактора.

— Это кто ж конкретно будет вынужден?

— Партия.

— Что ж, если она примет такое решение — но именно она, а не ты, пытающийся представить свое мнение как мнение всей партии, — то я подчинюсь дисциплине и расстанусь с газетой.

Этот хладнокровный и неуважительный ответ взбесил Франка. Он порывисто встал с дивана и принялся расхаживать по комнате.

— Неужели ты не понимаешь, что все это не шуточки? Думаешь, с тобой чикаться будут? Попрут с работы, и готово дело. А это, поверь мне, удовольствие ниже среднего. Я уже через это прошел.

Ахим ничего не ответил. Обескураженный его молчанием, Франк подошел к нему и положил руку на плечо.

— Старина, пока ты еще редактор «Факела», органа партии, ты, можно сказать, наш соратник — профессиональный революционер. Неужто тебе будет все равно, если тебя изгонят из наших рядов? Что ж, у тебя даже честолюбия нет?

Теперь встал и Ахим, но с таким видом, будто хотел лишь стряхнуть руку Франка. С убийственным спокойствием в голосе он произнес:

— Мы с тобой разные люди, Франк. И мыслим по-разному. Я, например, считаю, что выражение Ленина, введенное им в обиход при царизме, когда партия находилась в подполье, сегодня никак не соотносится с нашим обществом, с нашей жизнью, так что и не надо его поминать всуе. Профессиональные революционеры…

Он подошел к стеллажу и снял с полки один из темно-коричневых томов собрания сочинений Ленина.

— Вот. Освежи-ка в памяти. «Что делать?». Написано в связи с основанием «Искры». Профессиональные революционеры… А кто ж тогда те остальные два миллиона коммунистов в нашей стране, не занимающие ответственные посты, как ты да я? Рабочие, студенты, крестьяне, ученые — люди, приносящие народу огромную пользу, — они все кто: революционеры-дилетанты, что ли? Нет, нет. Я подобного деления не признаю. Строительство социализма, преобразование мира — цели настолько грандиозные, что достижимы лишь при условии самоотдачи каждого, то есть если каждый подойдет к ним как к своему главному делу. Для меня это вовсе не прекраснодушная мечта, а объективный закон, игнорирование которого приведет только к тому, что наша революция выродится во власть бюрократии и окончательно погибнет.

После такого признания Франк понял, что дальнейший разговор с Ахимом бессмыслен. Кое-как он досидел до одиннадцати, после чего поблагодарил за ужин и распрощался. Но на следующий день, движимый все той же искренней заботой о друге, посетил Клуте Бартушека и Маттиаса Мюнца и проинформировал их о состоявшейся беседе.

ШЕСТАЯ ГЛАВА

Одно выступление звучало резче другого, и в каждом — претензии, обвинения, укоры. Но нет, роль мальчика для битья его не устраивает. Его имя склоняют на все лады, только и слышно: товарищ Штейнхауэр такой, товарищ Штейнхауэр сякой… Странное ощущение, когда собственное имя режет слух, причиняет чуть ли не физическую боль… Но я не откажусь от своих слов, думал он, не отрекусь от себя. Чего они добиваются — Бартушек, Люттер? Чтобы я ползал перед ними на брюхе, каялся?

Взялись за него крепко, и больше других вещал своим пронзительным тенорком Люттер — он был на подхвате у Бартушека, которому мешала говорить хрипота. Если бы Ахим не сознавал, что главное действующее лицо здесь он сам, он бы непременно достал блокнот и записал свои наблюдения, чтобы, возможно, когда-нибудь воссоздать в рассказе образ такого подонка, как Люттер. Но нет, ему, конечно, не хватит хладнокровия и насмешливости, чтобы спокойно вынести обрушившийся на него град упреков. В каких только грехах его не обвиняли! В оппортунизме, в ревизионизме, в индивидуализме, в еще каком-то «изме», в примиренчестве… Наконец Люттер вынес вердикт:

— Как работник партийной печати, призванной быть политическим организатором масс, ты не справился с возложенными на тебя задачами.