Мир на Востоке

Он явно обрадовался. «Это или счастливая случайность, что вы заговорили о Флеминге, или божий промысел. Ведь сегодня день его смерти. Он умер второго апреля шестьсот сорокового года в Гамбурге». И он пообещал одолжить Ульрике книгу, если она готова встретиться с ним еще раз.

«Нет ничего проще, Люцифер».

Она называла его Люцифером, светоносцем, ведь он указал ей путь, и с того дня встречалась с ним каждую неделю.

Ахим долго ревновал к нему и даже после свадьбы снова и снова спрашивал Ульрику:

— У тебя с ним что-нибудь было? Пожалуйста, Ульрика, не обманывай меня.

В такие моменты она боялась его взгляда, боялась страсти, из-за которой он смотрел на нее как на свою собственность.

— Да нет же. И перестань наконец меня мучить. А если бы даже так и было, у тебя все равно нет никакого права упрекать меня: я же не попрекаю тебя девицами, которые были у тебя в Лейпциге…

После второй встречи с Люцифером Ульрика начала подумывать о том, не поступить ли ей тоже в педагогическое училище. Когда она вернулась домой, на дне ее сумочки лежал томик стихов Флеминга, а голову украшала новая прическа. Она сделала короткую стрижку, которая ей очень шла.

Ее изменившаяся внешность, легкий запах духов, тронутые помадой губы настораживали ее родственников, и новая прическа просто стала той знаменитой каплей, которая рано или поздно переполняет чашу любого терпения.

Когда вернувшаяся поздно вечером Ульрика с туфлями в руках хотела было прокрасться в свою комнату, дверь в гостиную внезапно распахнулась.

Ингеборг схватила ее за руку и втащила в комнату. Там за круглым столом сидели все члены семейства, за исключением отца. Свет от лампы, падавший на стол, показался ей на этот раз гораздо ярче обычного, может быть от того, что она стояла как обвиняемая и все взгляды были устремлены на нее.

Ингеборг дернула ее за волосы: «Вот глядите, что сделала с собой эта…»

Мать плакала, уткнувшись в носовой платок.

Не сдамся, стучало в голове у Ульрики, ни за что.

Тетя Мальвина, как бы обороняясь от нее, подняла томик Библии с крестом на обложке. «Посмотрите, она не носит черных чулок. Это дьявол!» И на Ульрику посыпались проклятия.

Но дядя Килиан решительно потребовал тишины, а когда женщины наконец умолкли и слышно стало только тихое всхлипывание матери, он поднялся, опираясь толстым животом о край полированного дубового стола, и заявил, что подвергает Ульрику наказанию — она не должна покидать своей комнаты до тех пор, пока она не осознает свои прегрешения и не будет готова к покаянию.

Больше недели, всю пасху, длилось ее заключение. Все это напоминало Ульрике порядки в каком-нибудь средневековом монастыре. Но она даже была рада, что ей не надо участвовать в бесконечных действах, организуемых сектой во время праздника. Она сидела, запершись в комнате, и читала Флеминга.

Место своего заключения она покидала лишь для того, чтобы покормить косулю. Однажды Ингеборг, с которой Ульрика делила комнату, едва не застала ее за чтением запрещенной книги. Во время праздника она несколько раз приходила переодеваться, разумеется только в белые платья, и примеряла перед зеркалом шарфы и ленты.

Ульрика, заслышав шаги в коридоре, быстро спрятала книжку под матрас и подошла к окну. В щелку между гардинами она смотрела, как паломники покидают наконец деревню… Дома, кроме нее, остался только отец. Но он не представлял никакой опасности, потому что совершенно не вмешивался в семейные дела, был целиком погружен в свои странные занятия и, вероятно, даже не подозревал о том, что происходит с его дочерью.

Наконец-то ей никто не может помешать. Ульрика облегченно вздохнула и с головой ушла в книгу.

Что за удивительный мир раскрылся перед ней! Пусть на первый взгляд это было далекое прошлое — разгар Тридцатилетней войны, не видно конца кровопролитию и никакой надежды на мир, — стихи захватили ее. Какая сила духа открылась ей, сколько утешения, какой источник мужества. Созданные поэтом образы, казалось, навсегда отпечатывались в ее душе. Ее поразила и биография Флеминга, кратко изложенная в предисловии. Жил в местах, близких к Данцигу, затем поездки в Россию и ранняя смерть в Гамбурге. Ульрика невольно сравнивала свои страдания со страданиями поэта. Его боль была ее болью, его любовь созвучна ее собственной любви. Порою ей казалось, что эти строки написаны только для нее, обращены к ней одной, в такой мере чувства поэта были созвучны ее собственным.

Единственное, что мешало ей еще полнее наслаждаться стихами, был ужас, пережитый в страстную пятницу.