Мир на Востоке

— Отец чувствовал себя неважно, донимала астма. Его догматизм и упрямство стали уже просто непереносимы. Он ругал врачей, которые, по его словам, ничего не смыслили, пытался заниматься самолечением, увлекался гомеопатией и мог рассуждать о ней без конца. Он ругал западных немцев, Аденауэра и американцев, которым, по его выражению, не хватило куражу поддержать народное восстание — так он называл попытку контрреволюционного переворота в июне. Ни по одному вопросу у нас с ним не было взаимопонимания. А знаешь, чем он занимался в своей каморке? С точностью до миллиметра, в масштабе один к ста, мастерил из фанеры и картона Мариенбург, злополучную твердыню Тевтонского рыцарского ордена. Он живет только своими военными воспоминаниями, никак не может смириться с тем, что Данциг и весь восток, вплоть до Риги и Ревеля, не принадлежат больше германской империи прусского образца. Очень страшно, когда человек до такой степени погружается в прошлое. Большую часть времени отец проводил, сидя у окна, тяжело было смотреть на его желтое лицо, исхудавшее тело. С тех пор мы только пишем друг другу письма — я и мать, примерно раз в два месяца. Последнее я получила на рождество. И все новости, которые там сообщались, свободно уместились бы на оборотной стороне почтовой марки.

Вскоре после того, как Ульрика поселилась у Ахима, однажды вечером она сказала:

— Сегодня у меня были неприятности. Они требуют, чтобы я вернулась в общежитие, то, что я, будущая учительница, живу у тебя, бросает тень на педагогический институт.

— Живешь со мной. Они это имели в виду?

— Должно быть.

— Я знаю только одно средство: давай поженимся.

— Да ты в своем уме? Мы же друг друга почти не знаем.

— В следующем месяце исполняется девять лет, как мы знакомы.

— Да, но между ними лежат четыре года, в течение которых мы ничего не знали друг о друге.

— А почему ты ничего о себе не сообщала? Почему не ответила ни на одно мое письмо?

Наконец-то было высказано то, что каждый из них из страха ранить другого обходил молчанием. Ахим, произнеся эту фразу, сам испугался. Разве она не прозвучала как упрек? После их случайной встречи в Ботаническом саду он больше всего на свете боялся ее чем-нибудь обидеть. Он боялся, что недоверие омрачит их любовь. Они только измучают друг друга, если начнут предъявлять счет к прошлому. Ведь он знал (или догадывался), как она страдала от того ханжеского духа, который царил в ее семье, как издевались над ней, да, именно издевались. Издевались над всеми ее мыслями и чувствами. А разве душевные мучения не могут быть почти так же невыносимы, как физическая боль?

Он обнял Ульрику за плечи и притянул к себе.

— Как? Я?.. Но ведь я не получила от тебя ни единой строчки, — произнесла она, — клянусь тебе, Ахим!

— Я все свои письма посылал Нейдхарту Яро в Гамбург, на Кайзер-Вильгельмштрассе, я ведь думал, что либо ты там, либо он знает ваш адрес и перешлет их.

Боже, какой обман! Вероятно, дядя Нейдхарт по поручению родителей уничтожал все эти письма.

Ульрика только под конец узнала, что произошло с ее собственными письмами. Загадка разрешилась самым простейшим образом. Она написала их дюжину, ровно двенадцать, она это помнила точно, писала в течение нескольких месяцев, умоляя его о помощи, но все было напрасно. И она перестала писать. Два последних письма вернулись с пометкой: «Адресат выбыл, адрес неизвестен».

И тогда, запертая в деревне, еще не оправившаяся от пережитых страданий, она стала искать утешения в вере. Мать и Ингеборг, дядя Хартмут и тетя всячески поддерживали и укрепляли ее в этом. Лишь позднее в ее душе зародились сомнения. Внутренний конфликт с семьей все больше углублялся, но ей казалось, что писать Ахиму уже поздно. Да и куда писать, если по старому адресу он больше не живет, а новый узнать не у кого. Он мог уйти на Запад и там пуститься в какую-нибудь авантюру — правда, это казалось ей маловероятным. Нет, скорее всего — Ахим ведь хотел изучать театроведение, — он встретил какую-нибудь студентку, красивее, чем она, и, уж конечно, с более густыми волосами. Она приучила себя к мысли, что он просто не хочет ее больше знать, и потому не пыталась его разыскивать.

Глаза ей открыл деревенский священник, и как раз в тот день, когда она сообщила ему о своем решении выйти из церковной общины. Он попросил ее объясниться, и во время беседы она вспомнила о другом разговоре — в другом месте и с другим пастором. Но тогда она отказалась от своего намерения, просто не хватило сил. Теперь же она знала, что останется твердой и непреклонной. Ее возмущало лицемерие, царившее в секте, постоянное злоупотребление божьим именем, то, что Килиан выдавал себя за новоявленного пророка.

«Ты, дочь моя, путаешь ханжество с истинной верой», — сказал ей пастор.

«Наверное. Но я все равно больше не могу. Я ничему не верю. Не верю больше, и все».