Мир на Востоке

…Она, как обычно, вышла утром во двор, чтобы задать корму косуле, налить ей свежей воды. Два года назад, когда внезапно исчезла ее первая подопечная, Ульрика долго тосковала по ней. Эта косуля тоже стала совсем ручная, ела у нее из рук, вытаскивала бархатными губами траву из пучка сена, который протягивала ей Ульрика, поглядывала большими, с черными ресницами глазами (огоньками, как их называют охотники) и без страха разрешала гладить свою уже краснеющую шерстку. Иногда Ульрике хотелось приласкать ее, и косуля охотно играла с ней. Однако стоило кому-нибудь другому приблизиться к загону, как косуля в страхе отпрыгивала и принималась метаться вдоль изгороди. Ульрика даже опасалась, что она может пораниться.

Когда утром в страстную пятницу она шла из кухни с миской, полной корма, мать вдруг попыталась удержать ее: «Не выходи из дома, Ульрика. Прошу тебя».

Она вначале даже не поняла этих слов. Но потом, открыв дверь во двор, услышала громкие голоса, какой-то страшный крик, а за ним глухой звук — то ли выстрел, то ли удар.

У изгороди, спиной к Ульрике и потому заслоняя от нее происходящее, стояли отец и дядя: последний отдавал какие-то распоряжения. Сделав несколько шагов вперед, она увидела внутри загона мужчин, склонившихся над лежащим животным. Страшное предчувствие овладело ею, и она бросилась вдоль изгороди.

Подбежав ближе, она узнала двоих — зимой они были с отцом на охоте, третий был мясник из соседней деревни. На земле лежала мертвая косуля и смотрела на Ульрику испуганными, теперь уже застывшими глазами, на ее голове между недавно вылезшими рожками темнела дырка с пфенниг величиной. Мясник сунул в футляр самострельный болт, который обычно используется для забоя свиней, и, взяв нож, принялся сдирать шкуру.

Ульрика вдруг почувствовала спазм в горле, она выронила миску и бросилась в сад. Ее вырвало. За спиной раздавались какие-то возгласы и, кажется, даже смех. Когда она вернулась к дому, тушу уже повесили на решетку и разделывали.

Только теперь у Ульрики открылись глаза. Вместо агнца каждый раз на пасху ее дядя приносил в жертву косулю: этот обычай был установлен его отцом в «Пергаментах». Косуля, объяснял ей потом дядя, считается воплощением добродетели и невинности, а тем более годовалая, еще не созревшая, и уж она, как ни одно другое существо на земле, предназначена для того, чтобы ее мясом мы почтили Господа: отца, сына и святого духа.

Все последующие дни она не могла избавиться от ужаса, который вызвала у нее эта жестокость. Одно спасение было — стихи Флеминга. Она всегда любила стихи. Несколько лет назад такое же сильное впечатление на нее произвела поэзия Новалиса. Но теперь, когда она держала в руках небольшой томик в потрепанном кожаном переплете, стихи действовали на нее сильнее, чем когда-либо.

— Может быть, я всегда была излишне чувствительна, — говорила Ульрика Ахиму, — однако сентиментальной меня никак назвать нельзя. Но ты подумай, ведь они ходили на охоту, ловили косулю и приправляли религией обычное чревоугодие, ратовали за воду, а тайно пили вино, и меня не удивило бы, если бы я узнала, что они еще избивали беспомощное животное (как это делают с молочными поросятами), чтобы улучшить вкус жаркого. Я тогда не могла проглотить ни кусочка, просто видеть никого из домашних не могла. Мне казалось, что я тоже одна из стонущих, страждущих, униженных. К сожалению, моей школьной латыни не хватало для того, чтобы понять как следует латинские стихи Флеминга. Латынь — мое слабое место, ведь мы дошли только до галльских войн Цезаря. Или ты все же смог бы понять?

— Если будет нужно, думаю, смогу.

— Ты всегда был умнее меня.

— Тебе просто лень было заниматься латынью.

От религиозных гимнов Флеминга, посвященных крестьянской войне и проникнутых бунтарским пафосом, она переходила к любовной лирике, а потом погружалась в поэмы, полные философских раздумий об устройстве мира. Стихи, которые ей особенно нравились, она читала по нескольку раз. Стихотворное переложение 101-го псалма, молитва страждущего, когда он в унынии изливает перед Господом печаль свою:

Будь тверд без черствости, приветлив без жеманства,
Стань выше зависти, довольствуйся собой!
От счастья не беги и не считай бедой
Коварство времени и сумрачность пространства.

Или:

Край мой! Взгляд куда ни кинь —
Ты пустыннее пустынь[7].

Чем глубже она погружалась в мир поэзии, тем больше он захватывал ее, и вскоре уже не было таких строк в сборнике, которые не заставили бы ее задуматься над жизнью, которую она вела до сих пор.