Мир открыт для добра

В городском литобъединении многие стихотворцы пишут о природе. Но как? Ругают, упрекают, клеймят тех, кто губит красоту озер, рек, леса. А ты попробуй, говорю я им, покажи эту красоту, помоги другим увидеть ее.

В своем городе я часто читаю стихи в самых разных аудиториях. И не обманываюсь: стихи о природе всегда имеют отклик.

Конечно, взять бульдозер и перепахать дороги в лес проще. И результат — реальный, очевидный, скорый. Но частный. А путь через души людей долог и призрачен. Поэту, однако, другого не дано. Только славить любовь — человека к человеку. Растить ее, как саженец, ждать ее нескорых плодов.

Мы только так говорим: стихи о природе. Не о природе они — о человеке. Даже и самый скромный набросок. Как этот:

Ближний куст на дальнем плане.
Лог с ручьем наперерез…
На душе, как на поляне,
Свет, цветы и сбоку лес.

Вы увидели эту картинку? Человека на ней не заметили? Заметили. Он тут, конечно, поэт Николай Година.

ВЕНЕРИН БАШМАЧОК

Сергей Борисович Куклин, фенолог, некогда старший научный сотрудник краеведческого музея, сказал мне между прочим:

— Завтра у меня день наблюдений.

— Возьмете с собой?

— Пойдемте, — сразу согласился он. — Покажу редкое местечко.

— Какое?

— Я уж думал, под Челябинском они совсем исчезли. А вот нашел же… Тридцать стеблей насчитал.

— Что это?

— Венерин башмачок. Редкое теперь растение.

В начале лета в тенистом лесу, на сухом склоне поодаль от болотца, под широким листом-лодочкой распускается замысловатый цветок венериного башмачка. Сам башмачок желтый, а вокруг него крестом четыре пурпурных лепестка. Заберется пчела внутрь башмачка, наберет терпкого нектара, еле выберется обратно, рассыпая пыльцу.

Красив цветок, но редок. Оттого редок, что нежен и неплодовит. Зацветает, подумать только, на восемнадцатом году. И оттого еще редок, что красив: как не сорвать, если попался на глаза.

Но рвать венерин башмачок запрещено. Растение внесено в Красную книгу. Охраняется государством.

Утром, сойдя с автобуса у Шершней, мы с Сергеем Борисовичем вышли на дорогу в Кременкуль. По четвергам, от ранней весны до поздней осени, Сергей Борисович выходит на эту дорогу в штормовке, с рюкзаком за спиной, биноклем и фотоаппаратом на груди. Каждый четверг, лет десять. А в общем-то, места эти знакомы с детства, и с тех лет до сих пор — уж сед — он ходит по лесам, если не считать фронтовые годы. Ходит и не находится никак.

День — один из отпущенных бабьим летом — хоть и солнечный, но вокруг желтизна и холодная роса на травах. Еще белеют вдоль дороги цветы икотника, цветут румянка, аистник (его плодик с длинной иглой поразительно похож на голову аиста), раскрывают лепестки ромашка, клевер, донник, еще не спрятала свои бордовые колокольчики пушистая нонея.

— Слышишь?

Слышу: тиу, тиу.

— Это синичка.

Из малинника выпорхнула птичка и взмыла вверх.

— Это конек луговой.

Через минуту Сергей Борисович опять останавливается, прислушиваясь:

— Зяблики пинькают: еще не улетели.

В лесу мы бываем наскоком да набегом. То грибы ищем лихорадочно, опустив очи долу — не остановимся, не оглянемся. То ягоды высматриваем в зарослях, ничего не замечаем вокруг. Нет бы зайти в лес не за добычей. Впрочем, без дела нам в лесу скучно: ничего не видим и не слышим. Трав не знаем, голоса птиц не различаем. Нам все невдомек: ну, букашка ползет, ну, какая-то бабочка пролетела… В лесу мы безграмотны.

Конечно, все знать нельзя. Растений тысячи, а у каждого столько родственников, такое семейство, что в нем сразу не разберешься. Иную травку и ботаник назвать затруднится, пока не пересчитает пестики и тычинки. Но самые распространенные растения надо бы различать каждому. Потому что, когда нет грамоты, нет и культуры.

Взобравшись на плотинку, мы вышли к пруду. На берегу валялась пустая гильза охотничьего патрона.

— Всю птицу разогнали охотники, — сетует Сергей Борисович.

А ведь заказник… Однако вдали замечаем черные точки на воде. Подходим ближе — стайка нырков. Плавают туда-сюда, ныряют, общипываются, взмахивают крыльями. А в стороне от них сидит на воде белая чомга. Ее еще жеребцом называют, подсказывает мне Сергей Борисович, так она кричит не по-птичьи.

И вдруг подает мне бинокль — взгляни.

В бинокль я вижу совсем близко: лес, чернота пахоты за ним, стадо коров на берегу, всадник на серой лошади, опора высоковольтной линии, гладь мелководья, отражающая прибрежные кусты, — и на этом фоне кругами летает цапля. За ней гоняется стая грачей. Цапля опустилась на мелкую воду, выждала, пока унялись грачи, и вновь взлетела.

Идем дальше. Скоро, предупреждает Куклин, то место, где растет венерин башмачок. Он то и дело останавливается, чтобы сделать запись в своем дневнике: видел белую трясогузку, кузнечики стрекочут, ожила, согревшись, бабочка голубянка, цветет люпин.

А зачем все это? Зачем нам знать, когда какие растения зацветают и отцветают, когда какие птицы прилетают и улетают, когда какие бабочки оживают и засыпают?