Мир сновидений

Длинным он должен был быть, чтобы маленькие паровые суда, поддерживавшие сообщение между Каяни и Ваалой, при случае могли завернуть к нему. Широким он должен был быть, чтобы на скамьях, расположенных по обе стороны причала, помещалось изрядное количество провожающего народа. Двойные поручни должны были быть у него, чтобы желторотая мелюзга, к которой в то время причисляли и меня, не соскользнула с гладких досок пусть даже и в мелкую воду.

— Но ведь отсюда можно упасть! — заметил я, для пущей убедительности повисая головой и верхней частью туловища в пустом пространстве над водой.

— Тот, кто сам себя отсюда уронит, пускай и падает, — был лаконичный ответ отца.

Я почувствовал себя уязвленным собственной глупостью.

С оконечности этого причала позже я до самого рассвета слушал звуки такого множества белых летних ночей. Последние цоканья певчего дрозда в темнеющей зелени леса напротив и крики чайки с далекого Сокаярви, откуда они звучали плачем испуганного ребенка.

На добрую шведскую версту[19] разносился визг уключин одинокого гребца. Доносилось до слуха редкое погавкивание какого-то верного стража с мыса Паркинниеми; на него через зеркально спокойное Палтаярви столь же настойчиво там и сям отзывались другие собачонки поменьше.

А если очень напрячь нервы, то сквозь все другие ночные звуки можно было различить неясный гул Бабьего и Березового порогов в Каяни, где они, нимало не интересуясь историей государств и судьбами людей, все так же наигрывали свой тысячелетний напев.

С того же синего моста наблюдал я множество красивых и бледных августовских лунных вечеров, в которых уже сквозило ощущение осени: летел желтый березовый лист и вставал из бесконечных уремов[20] и лесных болот в конце залива туман седого заморозка. Крался потихоньку вдоль берегов бухты, сочащихся сыростью покосов, лугов и полей, доставал уже до верхушек деревьев и вскоре закрывал Малый остров в устье залива.

Луна светила тогда, как сквозь кисейную стену. Природа отдыхала. Ветра не было, не скрипел флюгер на шесте.

В такую ночь могла и погибель прийти, унести годовые труды земледельца и уничтожить всякую надежду на жизнь во многих домах, хижинах и избах по всему Каянскому краю.

Тогда казались напрасными цветы любви маленького старичка. Не спасали больше ни разбуженные ими нежные мечтания, ни тихо звучащие в отдаленных воздушных замках стихотворные рулады.

Озноб пробегал у меня по спине, загоняя меня против воли в уютное тепло постели.

9. Одинокий мыслитель

Этот причал позднее избрал мирным приютом своей старости наш верный сторожевой пес Товарищ, который, между прочим, входил в «домашнее правление» и считал себя там незаменимым.

Он просиживал на причале вечера напролет. И не уступал своего места никому — разве что мне, столкнувшему его однажды летней ночью оттуда в озеро. С тех пор он, несмотря на все свои одинокие ночные размышления, держал ушки на макушке. Как бы тихо я ни пытался приблизиться к мосткам, он слышал шаги, угадывал мои намерения и медленной трусцой, правда сохраняя при этом все свое достоинство, бежал, чтобы встретить меня уже на склоне горки.

О чем он размышлял на причале, не знал никто.

Но на фоне темного противоположного берега Товарищ, с его острой мордой, загнутым в крючок хвостом, пушистой шеей и белым галстуком на груди, представлял собой очень даже живописную картину. Неподвижность взгляда, устремленного в туманные дали, уши торчком и широко расставленные передние лапы, щетинистый загривок и крепко упирающийся в поперечную балку причала зад, — чем не памятник? Глядя на него, любой посторонний мог заключить, что тут дело серьезное.

Несомненно, там решал он свои жизненные проблемы.

Не обдумывал ли он там общие мировые вопросы и вечные загадки бытия, из которых, наверное, отнюдь не самой малой был он сам и его взаимосвязь с жизнью ближайшего окружения? Это никогда — по причине отсутствия каких-либо письменных источников — не вышло на свет божий.

Потому я и осмеливаюсь высказать свои скромные предположения.

А именно: боюсь, что он, размышляя об основополагающих вопросах жизни, думал скорее всего о своем одиноком холостяцком положении, которое вынуждало его с таким большим вниманием и неослабным интересом вслушиваться даже в отдаленный собачий лай, да еще время от времени на день или два отлучаться из дому.

Он погружался тогда в новые и для нас не-ведомые приключения, из которых возвращался, уже издалека сверкая белыми передними лапами, всегда очень сконфуженным, ручным, голодным и пристыженным.

Однажды он отсутствовал целых три дня.

Боялись уже, что с ним случилось какое-нибудь несчастье. Мы, дети, представляли себе всяческие ужасы. Старшие братья, среди которых был даже один охотник, толковали об отравленных лисьих шариках. И даже отец заметно волновался.

Но тут-то он и заявился домой — пролез под ворота, хромающий и окровавленный, и, поев, сразу же залег в огороде, откуда пару дней не показывался вовсе. Только грустно помахивал хвостом проходящим мимо. Мы, дети, конечно, заботились, чтобы ему там хватало еды.