Мир, в котором я теперь живу (СИ)

И напоследок, таким же торжественным образом меня сопроводили в выделенную мне спальню, предварительно окурив ее какими-то душистыми травами. После чего, смутив до невозможности, на руках отнесли в кровать, в изголовье и ногах украшенную цветами сламии (теми самыми, похожими на кувшинки). Цветы сламии, кстати, у аруков считались одним из главных символов богини жизни Арайши. А потом жрицы оставили меня одну, сказав, что вернутся на рассвете.

Глава 24 Самая тяжелая работа

…Отшумела жестокая битва. В который раз мир склонился перед грозным царем победителей и признал за ним право идти к своей цели, пусть даже и такой ценой. Запах крови и нечистот, которым был пропитан воздух на поле боя, пока еще не сменился запахом тлена. Но не все было сделано. Оставалось сделать ее – самую тяжелую работу на войне.

Повелитель даже не сменил одежду на чистую – приводить себя в порядок было некогда. Просто снял доспехи, наскоро смыл с лица и рук вражескую кровь и одел поверх грязной туники чистый фартук. Тут же ему вложили в руку тонкий длинный стилет – клинок милосердия, как называлось это оружие в воинской среде, который он привычным движением заткнул за пояс. А потом быстрым шагом направился к месту, куда его орлы сносили раненых товарищей.

- Много безнадежных? – спросил на ходу у первого, попавшегося навстречу хирурга.

- Пока двенадцать, государь, - поклонившись, ответил тот.

Демоны! Много. Больше, чем в прошлый раз. Может, кого-то из них еще можно спасти? Собственно, для того, чтобы выяснить это, повелитель туда и спешил. Чтобы выяснить и сделать в случае необходимости свою самую тяжелую работу… Среди прочего, по этой причине – каждую свободную минуту он посвящал изучению медицины. И было уже такое не раз, когда лекари признавали безнадежным раненого, но неистовый варвар сомневался и приказывал лечить, как правило, первую помощь, оказывая самолично. В результате – раненый выживал, что тем же лекарям казалось едва ли не чудом.

…Это была его война, его цель, дело всей его жизни. И пусть ее достижение означало в конечном итоге благо для всех, но те, кто погибал, об этом не знали. Они умирали – за него. Знать их в лицо, помнить их имена и имена их близких, наравне с простыми лекарями, собственноручно промывать и зашивать им раны – это все, что он мог сделать для них. Щедрость и справедливость при дележе военной добычи – не в счет. А еще – он мог взять на себя эту самую тяжелую работу. И брал.

Из двенадцати только один вызвал у него сомнения. Остальные одиннадцать действительно были безнадежными. И, несмотря на это, при виде своего царя, сквозь пелену невыносимой муки у них в глазах проступили узнавание и радость. Неистовый варвар едва заметно покачнулся, когда его взгляд зацепился за улыбку на губах раненого, возникшую, как чудо, из пузырящейся на них крови. Я тебя тоже люблю, парень, люблю и никогда не забуду…

Оказав первую помощь тому единственному, в чьей безнадежности усомнился, повелитель препоручил своего пациента заботам других лекарей и какое-то время стоял неподвижно, собираясь с силами. Он полностью сосредоточился на этом и даже не заметил, что подошли его ближайшие соратники, друзья детства.

А потом опустился на колени возле того, кто улыбался ему, захлебываясь кровью. Провел рукой по лбу, по слипшимся волосам и положил голову умирающего себе на колени.

- Мой повелитель… люблю… люблю тебя… - шептали губы раненого, вопреки пузырящейся на них крови.

- Я тоже тебя люблю, мой дорогой. Бесконечно люблю… - в полный голос ответил ему неистовый варвар, наклонился и припал к окровавленным губам в поцелуе.

В такие моменты все внутренние барьеры, связанные с мужеложством, с его непониманием и неприятием этой «мужской любви», словно сносило сокрушительной волной. Повелитель целовал смертельно раненых так, как они хотели, чтобы он их целовал – самозабвенно, глубоко, страстно. И безграничное счастье, вызванное этим поцелуем, заглушало в них даже невыносимую боль агонии. Удар же милосердия, нанесенный повелителем, был точен и быстр – они не успевали понять, что умирают. Так и умирали – счастливыми…

… Что же он делает с нами, что же он с нами со всеми вытворяет – в полной прострации думали те, кто за этим наблюдал. А друг и брат царя, единственные, кто вожделения к нему не испытывал, глядя на это, приходили в священный ужас – им казалось, что живые и здоровые в эти мгновения завидуют умирающим…

И всякий раз, когда рука повелителя вынужденно обрывала жизнь товарища, у него возникало ощущение, что клинок милосердия вонзается в его собственное сердце. Но по лицу неистового варвара этого было не заметно. По нему вообще мало что можно было понять в критических ситуациях – спартанская выучка давала о себе знать. И на ком-то из умирающих он переступил порог своего собственного предела прочности – может быть, на седьмом, а может, на девятом.

Друг царя первым заметил, что с ним что-то не так: остро заточенный стилет выпал из ослабевших пальцев, повелитель медленно, как сомнамбула, распрямился и уставился бессмысленным взглядом в никуда…