Мир, в котором я теперь живу (СИ)

Хотя, откровенно говоря, изначально я выбрала себе профессию «не по любви». В школьные годы мне хотелось быть режиссёром – снимать фильмы, причем, по собственным сценариям. Но однажды, во время просмотра телепередачи, посвященной актерам, актерству и актерской среде, я совершенно отчетливо поняла, что, если все эти «звезды» у меня на съемочной площадке начнут «звездить» так, как они это делают у других – какой-нибудь детективный сюжет художественного фильма в моем исполнении быстро превратится в реалити-шоу с детективным сюжетом. Короче говоря – я их поубиваю. По этой причине от мысли стать режиссером мне пришлось отказаться.

Но имелось у меня и другое увлечение: с самого детства я любила историю. Ну, как любила? Какие-то подробности быта, моды и прочие житейские мелочи прошлых эпох, как я уже говорила, меня не интересовали. Интересовало другое – какими были люди тогда, чем они жили, чем дышали. И почему-то было пронзительно жаль тех, кого уже нет. Просто узнать об этих людях, об их жизни – это все, что я, на самом деле, могла сделать для них. Такие вот иррационально-романтические бредни лезли в мою голову, когда я задумывалась о причинах своего увлечения историей. Но быть просто историком не желала – мы же не ищем легких путей. Мне хотелось стать археологом, о чем я и заявила обалдевшим родственникам в выпускном классе школы.

Надо сказать, причины для опасений у них были самые, что ни на есть серьезные: дело в том, что с самого раннего детства я не терпела никакого принуждения – ни морального, ни физического. Заставить меня изменить решение такими методами, было нереально. Не знаю, возможно, в этом виноваты гены мятежных предков – по материнской линии в нашем роду было как-то уж слишком много революционеров. Они отметились и в восстании декабристов, и в подготовке Октябрьского переворота приняли самое активное участие, так, что даже дедушка Сталин не пустил их в расход, несмотря на дворянское происхождение.

Так вот, когда я сообщила дражайшим родственникам, что хочу стать археологом, все они, в силу житейского опыта, дружно решили, что это величайшая глупость, какую только может совершить женщина, но, естественно, мне никто ничего не сказал. Вместо того чтобы отговаривать меня, родственники провели тайный семейный совет за моей спиной и решили задействовать тяжелую артиллерию – моего прадеда по материнской линии, потому как считалось, что, если я и поддаюсь чьему-то влиянию, то разве что – его. Правда, думали так они лишь потому, что им был неизвестен наш маленький секрет – всегда и в любой ситуации мы с прадедом были заодно.

Мой прадед – это отдельная повесть, роман, эпопея. Или эпоха? Я не знаю. Он был из тех, кто и в самом деле прожил жизнь достойно – как надлежит человеку.

Так случилось, что перед самой войной прадед окончил артучилище и получил погоны лейтенанта. Я почему-то не думаю, что он считал воинскую службу своим призванием. Скорее, с его стороны это была дань семейной традиции, обусловленной пресловутыми дворянскими корнями. Естественно, прошел всю войну – от первого до последнего дня, был неоднократно ранен. Осколки снарядов остались в его теле на всю жизнь – из-за слишком большого риска повредить жизненно важные нервы врачи не стали их удалять. Во время войны прадед вступил в партию и остался в ней на всю жизнь, несмотря на то, что дожил до тех дней, когда это стало не модно, и, мягко говоря, не выгодно.

По окончании войны он, наверно, мог бы демобилизоваться в гораздо более высоком звании, чем капитан, но слишком уж бережно относился к личному составу для того, чтобы быть на хорошем счету у начальства. Баба Вера, его жена, как-то рассказывала, что однажды двое его бойцов, которых он отправил в разведку, вместо того, чтобы выполнить приказ, загуляли в ближайшем селе, упившись самогоном. Их, конечно, нашли и вернули, что называется, в семью. По законам военного времени прадед обязан был их расстрелять. Без суда и следствия. Но вместо этого взял в руки кнут и выпорол обоих на глазах у всей батареи. Молча. И даже неизменно присутствовавший в каждом воинском подразделении особист его не сдал. Эти двое (что удивительно, они тоже выжили) писали ему письма из разных концов Союза до самой своей смерти. Правда, письма однополчан прадед почему-то не хранил. Никогда.

Но война закончилась, и он из военных переквалифицировался в строители. В самом прямом смысле этого слова – поступил в строительный институт и успешно его окончил. Наверно, благодаря, в том числе, и моему прадеду, наша страна тогда так быстро поднялась из руин.

Так вот, вняв просьбам моей обеспокоенной родни, прадед все же приехал поговорить со мной, несмотря на свой более чем преклонный возраст и неважное самочувствие.

И почему-то именно этот разговор с ним отложился в моей памяти до мельчайших подробностей.

Как сейчас помню его хитрый прищур и заговорщический взгляд, когда мы с ним остались наедине: