Мир внизу

Отец не убрал руку, просто чуть приобнял меня, и, совершенно зачарованная этим теплым, исполненным заботы жестом, я пошла вместе с ним прочь от Айроуз. Моя решимость быть собранной и хладнокровной дала трещину – папа без труда вернул меня в то время, когда я готова была рвать и метать за толику его внимания. Мне оставалось только злиться на себя и говорить себе, что сейчас это пройдет.

Мы остановились у неровного ряда валунов чуть севернее от места посадки, и, осторожно освободившись из отцовских объятий, я влезла на один из них, густо покрытый мягким, нескользким мхом.

– У меня для тебя кое-что есть. – Отец полез во внутренние карманы своего удлиненного пиджака и выудил оттуда две небольшие капсулы. – Я помню, что ты любишь какао, но на всякий случай захватил и обычной воды…

Капсулы оказались всего лишь жестяными баночками с напитками – на станции такие стояли у каждого лифта.

Я улыбнулась, забирая у отца обе жестянки, чуть согревшиеся внутри плаща. Когда он смотрел на меня так – с гордостью и заботой, у меня не получалось думать о том плохом, чему он, судя по всему, поспособствовал.

Я поймала себя на том, что надеюсь: отец ни в чем не виноват. И тут же одернула себя. Надежда – это смертельная болезнь, и ее метастазы расцветают в тебе, даже когда ты вроде бы избавился от всего, что могло быть поражено. И лишь смерть и забвение способны окончательно от нее освободить.

– Что с твоей рукой? – нахмурился отец, кивая на мою обмотанную тряпками пятерню. Импровизированные бинты пропитались сукровицей и засохли, представляя собой отвратительное зрелище. За прошлую ночь я так и не нашла в себе сил их сменить.

– Обожглась в процессе, – пояснила я, с отвращением вспомнив, что рука под бинтами последний раз, когда я ее видела, больше напоминала обгоревший костяк, чем конечность, которую еще планировали использовать.

– Вот как.

Отец примостился на край невысокого гладкого валуна и посмотрел на меня со смесью сочувствия и гордости – раньше эти вещи казались мне несовместимыми. Солнце горело в его рыжих волосах, чуть приглаженных гелем, голубые глаза немного щурились – после электрического света к естественному привыкать всегда сложно. Но в целом отец выглядел хорошо. Правильно. Как и подобает капитану.

– А ящерица…

– Марко, – быстро сказала я. – Он… друг.

Папа удивился – густые темные брови взметнулись вверх, во взгляде мелькнуло недоверие: ящерица – друг?

Как это вообще возможно?

Впрочем, он достаточно быстро вернулся к делу.

– А где ты потеряла своего изначального компаньона?

– Лиам погиб, помогая мне выбраться из терраполиса.

Мой голос не дрогнул.

– Жаль. – Отец покачал головой, и на долю секунды мне показалось, что ему действительно жаль. – Но, в общем-то, для того его сюда и отправили. Учитывая все произошедшее, возвращение этого маргинала на Четвертую было бы невозможным.

Я ничего не поняла. Но напряглась, потому что отец назвал Лиама «маргиналом», потому что он отзывался неуважительно о том, кого я считала своим другом, потому что в целом фраза получилась окрашенной слишком негативно, чтобы меня это не насторожило. И раз уж для обсуждения ксенофобии момент был явно неподходящий…

– Седьмая, отец, – собравшись с духом, я подняла голову. Его глаза смотрели прямо и безмятежно, и я поняла, что сейчас он – наконец-то – не будет юлить, уходя от ответа. – Зачем?

– Седьмая представляла для сообщества станций слишком большую опасность, – сказал он спокойно. – В какой-то момент это стало невозможно игнорировать. Но, боюсь, ты пока слишком юна, чтобы понять в полной мере…

– Погоди. – Я нервно усмехнулась и почувствовала, как подушечки пальцев здоровой руки впиваются в жестяной бок банки. – Ты считаешь, что я слишком юна, но не для того, чтобы просто оставлять меня на Земле без оружия, нормальных запасов лекарств и пищи? Чтобы гнать меня за сотни километров? Но при этом я достаточно взрослая, чтобы выбираться из терраполиса и сталкиваться с агрессивной материей из другого мира, так? Чтобы видеть смерть друга и затем обнаруживать, что человек, которого я когда-то любила, – голос все-таки дрогнул, – превратился в массового убийцу? Для этого двадцать лет – в самый раз, по-твоему?

– Сионна… – попытался вставить отец, но меня уже было не остановить. Тупое оцепенение, охватившее меня с первой секунды, когда он опустил руку мне на плечо, сошло на нет, и я снова могла мыслить здраво. И снова могла видеть в отце человека, с чьей подачи в двадцать втором веке человечество опять столкнулось с геноцидом.

– И по поводу Седьмой. Я не понимаю, чем ты думал, отец. Когда все узнают о твоем заговоре с Восьмой и Двадцатой, когда поймут, что ты заслал шпиона, чтобы тот уничтожил Седьмую изнутри, когда станет ясно, на ком тысячи невинных жизней…