Мир внутри

Да, мой сосед был писателем. Безвестным, иначе он показал бы свои книги. Но печатавшимся, не то в «Химии и жизни», не то «Науке и религии», он показывал несколько журналов, названий я не запомнил. Только сами произведения, позднее, когда у меня оказалась возможность, я нашел их в сети, перечитал. Странное ощущение чего-то запамятованного и только что сысканного сменилось разочарованием – тогда, в восемь, они мне казались удивительными и, наверное, нездешними, дядя Миша писал как-то не так, в стиле своем подражая русским классикам, но сочетание с безбрежной фантастикой, коей увлекались тогда все, от мала до велика, давало странный эффект, точно все произведения писал кто-то посторонний. Наблюдатель за нашей повседневной жизнью, выискивающей в ней что-то таинственное, фантастическое, скорее, фантасмагорическое, так что каждый угол типовой многоэтажки заселялся неведомым, и это неведомое влекло куда-то еще дальше. В раскрывающиеся воображением моего соседа двери мне тогда хотелось заглядывать, высунувшись как можно сильнее, жаль, вот, зайти невозможно. Перечитав же его рассказы несколько лет назад, увы, уже не нашел ощущаемого прежде. Будто все перечувствованное при чтении лишь казалось восьмилетнему пацану, грезилось, совмещаясь с таинственностью комнаты, в которую впервые попал только, когда меня пригласил дядя Миша, —до того к Потапову ходить я боялся, – с самим пришельцем, с каждым днем занимавшем все больше и больше места в моем шумном, неугомонном мирке. Кажется, я стал куда тише и спокойней, по крайней мере, Вера Павловна уже не кричала так часто на меня, называя разбойником, варваром, сущим кошмаром, куда только родители смотрят, и угрозой безопасности дома. Я тогда понимал только первое слово, но оно меня не задевало, разбойником в играх бывал очень часто. Забавно, раз на нашу игру пригласил из самых лучших побуждений и дядю Мишу, потом только пришло в голову, что друзья по сорванцовым делам могут неправильно понять мои намерения притащить взрослого. Пускай и очень странного, нездешнего.

Нездешним его назвал не только я, и моя мама, кажется, первой была все же Вера Павловна. Именно она демонстративно не поздоровалась с дядей Мишей в день переезда, сперва посчитав его чуть не бродягой, а потом перешла на отщепенца и чужака. Проигнорировала и попыталась бойкотировать новоселье, на которое пришли только мой папа, я и зять старшей по квартире. Вчетвером мы посидели под голой лампочкой, прикрытой журналом, комната пока еще вся в коробках, необустроенная, – родичи Потапова, после его смерти, вынесли все, что не было прибито или прикручено намертво, и лишь затем ее запечатали. Так что первое время дядя Миша спал на нашей гостевой раскладушке, а затем где-то достал хорошую кровать, явно румынскую, если не венгерскую, с подозрением заметила его завистница, стеллаж, немедля заполнившийся книгами и двойной шкаф и горку, уместивший в себя прочие пожитки дяди Миши, – в ателье одевается, замечала старшая, бурча что-то недоброе. Хотя от подарков соседа никогда не отказывалась, на новоселье, он, желая загладить ее недоброжелательность, подарил Вере Павловне коробку конфет Бабаевской фабрики, коробку она взяла, но во мнении только укрепилась. Для нее дядя Миша еще и швырял деньги на ветер и метал бисер, она спохватилась на последнем слове и замолчала, недобро жуя губами. И долго выговаривала зятю, когда он с бутылкой «Столичной» пошел отмечать.

Втроем они посидели часа два, выпили, закусили простой банкой иваси и поговорили за жизнь. Папа затем уволок меня спать, а вот зять, ровесник дяди Миши, сидел долго, за стенкой, практически не приглушавшей шумы, журчала и журчала беседа, под ее неспешное течение я и заснул, утомленный прошедшим днем, готовясь к дню наступающему.