Мир внутри

Не то, чтобы она совсем не любила нашего соседа. Нет, тут было нечто иное, чему я был не раз свидетелем, но понимание происходящего еще не пришло, оно давалось с опытом и прожитыми годами, так что на все встречи и разговоры мамы с дядей Мишей я глядел глазами ребенка, не понимая многого, но чувствуя неудобство уже оттого, что два близких мне человека нарочно говорят, чтобы их случайный свидетель не понял ни слова. Больше говорила всегда мама, она так уж устроена, чтобы всегда первое и последнее слово оставалось за ней; дядя Миша частенько поддакивал, этим неприятно напоминая мне папу в редких спорах с мамой. И как и отец, не старался сопротивляться, соглашаясь и подчиняясь настойчивости. Был в маме такой стержень, не отнять, что окружающие невольно либо смирялись с ним, либо всеми силами старались согнуть в дугу, как это делала Вера Павловна, в ней тоже штырь сидел, видимо, посильнее, ибо мама перед ней всегда преклонялась. Но только перед ней, в остальных случаях именно она брала верх, она и сама рассказывала, что так повелось со школьных времен, что оказалась в первом отряде принимаемых в пионеры, комсомольцы, партийцы, она тогда только техникум закончила и устроилась на первую свою работу в фотографию. Там она разоблачила одного из техников, – скандал случился, по поводу непристойных пленок, мама к тому времени меня вынашивала, родила она рано, в девятнадцать, а родив и не досидев положенные два года, снова вернулась в строй. Сидеть на месте не могла, я временно перешел на попечение ее матери, с которой они хоть и на ножах были – за неравный брак с гуманитарием, неведомо почему на маму польстившимся, – но ребенок на первые годы их как-то снова свел. И потом так же развел, как в свое время родителей папы, те просто перестали видеться с сыном, едва он подал документы в загс, в самом деле, из интеллигентной семьи, а сошелся с дочерью вахтерши, непостижимо, чем она его могла взять, форм никаких, доска доской – потом это выражение я слышал уж больно часто.

Тем не менее, вода и пламень сошлись и худо, бедно, но жили вместе, не желая расходиться. Дело даже не во мне, ведь развестись всегда можно, молодые, в чем-то другом, мне до сих пор непонятном. Мама все время пропадала на собраниях, папа почти откровенно ходил налево, мама знала, но противопоставить свою силу не смогла, тут папа в кои-то веки показал странную твердость и отвоевал право на раз в неделю или две в выходной. Повзрослев, я потом встретился с этой женщиной – ничем не примечательная, блеклая, после того, как папа с ней все же расстался, в начале перестройки это случилось, она опустилась, стала приглашать к себе не только одного любовника. А тогда, в разговоре с ней я узнал, она очень ждала моего папу, думал, бросит свою лаборантку с реактивами и придет к ней, да хоть с сыном, она бесплодна, хоть чем-то успокоится. Но нет, внезапно папа резко переменился к своей законной супруге, осознал вину? – не уверен, но только прежнее охлаждение прошло, он перестал исчезать по воскресеньям, стал дарить подарки по случаю и без случая, волочился хвостом. И этим только больше отдалял от себя маму. Пока имел свое прибежище, верно этим и был силен, а когда сломал все в себе, уничтожил последний интерес, ибо оказался окончательно завоеван и подавлен. Смотреть на него было и больно и жалко. И на маму, которая, оставаясь с супругом одна, даже не пыталась находить общих точек соприкосновения. Больше того, выгнала с постели, впрочем, она всегда была холодна и равнодушна к любовным играм, так что папа спал у ее ног, на старенькой гостевой раскладушке.

Лена бы не удивилась, узнай все это и сделав логичный вывод – именно от такой семьи я бежал, сперва в институт, потом по России и ближнему зарубежью. И оказалась бы не права. Я попенял бы на дядю Мишу, буквально пропитанного чем-то неведомым, нездешним, и хотя пожил он с нами недолго, в моей памяти след оставил как зарубку на дереве – неизгладимый. И едва сосед появился в квартире, я стал запитываться им, точно пациент клиники, только вышедший из бокса истосковавшийся уже по запахам нагретой солнцем травы и земли. Запитался бесповоротно, наверное, останься дядя Миша подольше, наступило бы разочарование, естественное охлаждение для любых отношений, а так он ушел на пике моей в него влюбленности, помню, в дверях он остановился и помахал мне рукой, в точности как отправляющийся в неведомое космонавт, и этот жест еще долго преследовал меня, заставляя ежиться и ощущать не по-детски горькую пустоту в сердце.