Мир внутри

В этом мы схожи, разве что в разное время выказали свою притягательность к выбивающемуся из ряда, или ты сохранила ту жажду нового гораздо дольше, чем я, пресытившийся всем и вся уже к неполным своим тридцати. У меня были учителя по пресыщению, гедонисты жизни, одна из них учила меня искусству плотской любви – та самая сокровенная, почти сакральная папина тайна. От нее я получил первые уроки утех и наслаждений, странно, что она снизошла, может быть в память, хотя нет, скорее, напротив, избавляясь от памяти столь причудливым образом: после разрыва с папой, она… нет, то был не разрыв, она объяснила, папа просто сдался. Устал. И такое бывает, когда любишь, а маму он любил, да это тоже странно, своей особой любовью, но любил, не мог без нее, и потому сломался, отдавшись ей на милость. И еще одно подкосило его – слишком близко он сошелся со своей сакральной тайной. Сакральность не терпит сиюминутности и рутины, а он просто не понял, или забылся или устал от постоянных перемен. Захотел упорядоченности и обыденности и здесь, и тогда святой Грааль его испарился, оставив после себя уставшую, бледную женщину с несоразмерно большой грудью и узкими бедрами, блеклую и невыразительную, переставшую принимать его любого и начавшую ставить условия. Он потерял ту близость, что еще связывала их, а она перестала надеяться. Разошлись по взаимному согласию, хотя боль она утолила только другим. И еще одним, когда поняла, что первый не способен на марафонское утоление. Я был первым ее учеником, когда она осознала свое желание не только бесконечно брать, я был первым, оттого, наверное, она отдала мне почти всю себя.

В те дни именно в те, я познакомился со своей первой любовью, обретая, я передавал ей часть своих пока еще сакральных знаний, не скрывая, откуда они. И моя любовь ничего не имела против моего ученичества, не то время было другое, конец и перестройки и Союза, сотрясаемого чередой гражданских усобиц, не то мы так отличались от других.

И все же нас ждало расставание. Мы остались друг другу чужими, сколько бы ни находились вместе. Напротив, наидольшее совместное жительство лишь отдаляло нас, да, я так и не научился, и по сию пору не умею спать в одной постели с женщиной, она… мелочи жизни погубили нас. Те самые мелочи, из которых состоит само существование союза. Любого союза. Тот, в котором мы жили, умер вместе с нашим, когда красный флаг с серпом и молотом спустили со шпиля Большого кремлевского дворца, я уже был далеко. Не только географически, это не мешало нашему союзу прежде, но и сердцем. Моя любовь, уже бывшая, поняла это и успокоилась. Наверное, так же поймешь это и успокоишься и ты, Лена.

Но пока еще меня не позвала дорога, пока не пришло время расставания, я не могу оторваться от тебя, моя скороспелая, беспокойная и безнадежная страсть. Я еще целую твои наливные груди и жадно покусываю соски, заставляя тебя вздыхать и вскрикивать в предвкушении неизбежного. Пока еще ты моя, а я твой, и нынешнее состояние кажется извечным. Пока не пройдет эйфория, и не наступит облегчение, освобождение, а затем и отрезвление от эпикурейских утех. И уход, почти неизбежный.

Нет, не от нашего соседа по квартире обрел я свою страсть к переменам. Он приехал надолго, верно, подготавливал себя основательно и только потом решился. Дядя Миша прибыл в наши края с другого конца города с намерением осесть окончательно и бесповоротно, первое время я прекрасно помню улыбку полностью удовлетворенного человека, не сходившую с его лица. Кажется, лишний камешек в огород уже всем, его окружавшим, коим жизнь в коммуналке приносила лишь усталость и притерпевшееся, а потому почти незаметное раздражение. Он же лучился жизнью, он будто вернулся домой и каждый день встречал, как непостижимое чудо, внезапно свалившееся на его голову, главного счастливца; да, счастливцем его назвал зять Веры Павловны, наутро после посиделок, когда снова встретился с ним в коридоре, где старшая уже нормировала на семьи дефицитные рулоны пипифакса, добытые накануне в страшной давке в хозяйственном ее дочерью. Вера Павловна обернулась на слова зятя, буркнула что-то неразборчивое, и снова занялась дележкой, стараясь не обращать внимания на нездорово лучезарную улыбку проснувшегося соседа – ему и досталось-то всего два рулона, исключительно из-за этой гагаринской улыбки. Впрочем, он, не поняв, что получил сие на месяц, и тому был доволен, и признательно благодарил старшую, не понимая, как больно ей делает своей искренней признательностью за труды, кои она почитала каторжными, хотя и сама на себя этот крест водрузила и передавать никому не считала возможным.