Мир всем вам

Да, Чечня подарила мне душу! Подарила только за тем, чтобы затем отнять и оставить с собой. Я не жил до Кавказа. Меня просто не было. Я был пуст, как зимнее поле, бесполезен, как потухший костер. Война дала мне почувствовать свое "я". Дала мне силу, мужество и отвагу. Но оторвала от сердца радость, навсегда увела покой. И, может, именно за ними, за обретенными и растраченными чувствами, я подался туда во второй раз. Чтобы заново собрать свое "я".

Я думал обрести себя, а лишь больше терял, больше страдал, уставал и не желал жить…

Мне казалось, чем чаще будет видеть меня Чечня, тем более сильным, более целостным стану я сам. Чем больше за моей спиной будет войны — тем будет лучше. Был однажды — буду и дважды. Я ведь не понимал, что война мерится не днями, не годами, не количеством командировок, а горем. Горем, являющимся мерилом всего.

Каким же простым оказался ответ на мой вопрос: для чего я подался туда вновь? Мне просто не хватило горя! Не хватило однажды и стало не хватать всегда. Теперь я понял, что бы счастлив только тогда, когда вокруг не было счастья. Один счастливый, среди сотни тысяч несчастных. Один, кому не хватило горя…

Зачем я открыл двери милиции? Потому что знал, куда поведет эта дорожка. Потому что для меня больше не было жизни в тылу. Потому что меня уже нельзя было вылечить от этой болезни. А Доктор Смерть все задерживался в пути…

…Весь прошедший год там продолжала литься кровь. И не было минуты, когда бы она остановила свой ток. Там вновь роняли бомбы, отбомбившиеся вчера самолеты, и вновь бежали по взлетной полосе, поднятые по тревоге экипажи… Оттуда снова тянулись в Россию полупустые поезда… И, может чуть тише, чем вчера, скрипели по улицам новые инвалидные тачки и, может чуть уже, чем раньше, вновь открывались двери полевых лазаретов и госпиталей… Там снова кололи пули, назначенные им черепа, и пожирала земля, отживших свое людей… Там вновь правили бал Ужас и Страх…

А я был здесь…

Тупая, бессмысленная бойня, которой не будет конца! От которой ничего не останется, кроме кладбищ, памятников и костей. Которая еще раз обчистит нашу, и без того бедную на добрые дела, землю…

Да, мои глаза были открыты на это безумие, но как болело по нему сердце!.. Как металось в тоске по прошлому, как не хватало ему место в груди…

Через год после Чечни я вновь потянулся к стихам. К поэтической той отдушине, без которой мне трудно было дышать. Оставив когда-то войну, я истребил привычку писать, забросил все сочинения и перестал волновать ими чужие души. И, наконец-то, освободил ночи для сна…Они ведь были никому не нужны, поэтические эти часы, приходившиеся в самую полночь в мой дом — старую кирпичную казарму, полную лунного света и умерших в ней надежд. Мне просто некому было посвящать стихи.

Но однажды мне не поверила одна девушка: "Когда ты полюбишь вновь, то обязательно вернешь себе этот дар. Обязательно что-то напишешь. И он будет о любви, новый твой стих". И она оказалась права. Первый, после года забвения стих, действительно, был о любви.

А девушку, что не поверила мне когда-то, звали Марина. У нее были грустные большие глаза, светлые, как солнечный день, зеленые, как утренний туман. И каждый из ее круга мечтал побыть у нее в объятиях час или год…

…Я пришел сюда в звании и не захотел остаться без работы. У меня вновь появились подчиненные. Подчиненные, за которых я всегда был в ответе не перед начальством, не перед буквой Устава, а перед своей совестью. И цель научить чему-то молодое, неопытное еще поколение, стала для меня первой среди других. Я показывал все, что умел сам, объяснял, требовал, наказывал своих курсантов.

Вон они, — замерли в строю, — ребята, навсегда занявшие место в моем сердце. Они еще обижаются, еще не понимают, еще думают, что всегда неправ командир. Еще надеются переломить мою волю. Но уже перестали мне врать, остановили драки друг с другом, наконец-то, утратили прежнюю робость. Наконец-то, стали превращаться в мужчин.

Ребята… Бесценные мои товарищи… Давно потерялись, разбрелись во все стороны, уснули в земле отделения и взвода, которыми я командовал прежде. И все кончилось раньше, чем я ожидал. Прошли годы, выросли звания, сменились люди. И вот у меня осталась только она — 211-я учебная группа — последние самые преданные мои бойцы.

"Что будет с ними потом?" — так часто спрашивал я себя. "А что стало с тобой, когда тебя отпустили на волю?" — отвечал я себе и не мог замолчать свою правду: "Ничего такого… Мне просто не пригодилась свобода. Я, видимо, так и сложу свою голову, не сносив погон. Так и останусь верен своему Пути". Но, дай Бог, чтоб хоть они никогда не узнали войны. Дай Бог моим ребятам умереть в городе своем. Умереть седыми от старости, а не от скорби и слез.

…Странно, но предо мной не стояло цели закончить Институт. Это было что-то туманное и далекое. Он все равно должен был прийти, этот час, когда нам повесят погоны. И не к чему его торопить, ведь у него не будет другого выбора.