Мир Всем Вам.

А еще я мечтал сбежать на эту войну. Тайно, ночью, в товарном составе, как бегали во все года наши мальчишки. Я не сомневался в успехе, в счастливом исходе своего замысла — осесть в передовых окопах наших войск. Но меня вновь подвела жалость. Та самая жалость, которая всегда мешала мне жить. Вместо того, чтобы, наконец, удрать на вокзал, я каждый час думал о том, как будут метаться, переживать и плакать мои родители…

Только это остановило меня тогда. Но не лишило безумной моей мечты. Через несколько лет, когда я переступил границу Чечни, я был уверен, что перехитрил, обвел вокруг пальца свою судьбу. Что обратил в прах однажды сказанные мне цыганкой слова: «Ты никогда не попадешь туда. Не пытайся!» Испортил, нагаданную кем-то на картах ровную и мирную жизнь. Обманул первую свою медкомиссию и подделал роспись врача. Наплевал на дембель и подписал контракт. Я вышел победителем из этой игры. Я стал самым преданным участником этой трагедии.

Как же я боялся тогда, в первый день войны, что не поспею на этот кровавый пир, как переживал, что со дня на день чеченец будет разбит. Откуда же мне было знать, что пройдут целые месяцы и годы, а всё также будет течь кровь и будут готовиться к своему новоселью всё новые и новые гробы. И что десятилетний этот юбилей мне придется встречать там, в Чечне, на одном посту с бывшими своими врагами — боевиками, перешедшими на нашу сторону. Что еще позже, в тот темный вечер, подгоняемые страхом, мы будем вдвоем бежать по грязной улице Грозного и прятаться в затопленных канавах от случайных выстрелов и встречных машин. Что, в конце концов, я отрекусь от самого себя, и много раз пожалею, что когда-то обманул судьбу.

…Чеченская. Когда же она добралась до моего дома?

Наверное, это случилось еще в конце восьмидесятых — в начале девяностых. Случилось там, на лопающемся от старости диване, где у деревянной коробки черно-белого телевизора, заставал меня каждый новый вечер. Нужно было делать уроки, готовить поделки на школьные выставки, рисовать в классную газету, играть во дворе, а я не уходил от экрана. Потому что не мог оторваться от вида крови. Там был Карабах, Ош, Фергана, Баку, Вильнюс, Осетия, был еще не разваленный Грозный. Там еще держался на ногах, поползший по швам Советский Союз. А я — немощный зритель — сидел со стаканом чая рядом с этой картиной, смотрел и переживал, как гибнет великая наша Родина. Не отводил глаз от захватывающего этого зрелища и ничего не мог поделать. Смотрел и не верил ни в какую там демократию и светлое будущее нашей страны. Я представлял себя Иваном Грозным, Петром Великим, Сталиным и беспощадной рукой душил народные волнения, отбирал суверенитеты, размазывал танками по асфальту августовских защитников Белого Дома… А втихаря собирался на новую гражданскую войну. И, поглядывая на кирзовые сапоги отца, всегда жалел, что до их размера у меня не доросли ноги, а собственные мои сандалии уже полопались и стоптались. То, что отец отдаст мне сапоги, я ни разу не сомневался. Отдаст и старую дедовскую винтовку «тозовку». Он уже стар, ему давно за тридцать, ему не воевать. Он останется дома присматривать за семьей.

Господи, сколько же мне было лет?!. Десять-одиннадцать.

Тогда это казалось такой легкой наукой — быть беспощадным, не бояться крови, ненавидеть и мстить. Тогда было таким заманчивым взять в руки оружие и стрелять в кого пожелает душа. Это было такой сладкой мечтой — воевать. И она одна, эта мечта, делала меня совсем взрослым. Я ведь еще ничего не знал.

Чеченская…

Ей суждено было начаться, когда на первые митинги Грозного вынесли первые лозунги о ненависти к Москве и русским. Еще до того, как прозвучал первый выстрел. До того, как потянулись оттуда первые караваны беженцев. Первые тысячи…

Они были так похожи, эти беженцы с разных уголков страны. Даже к нам, в глухую деревню сибирской тайги дошли они, гонимые несчастьями семьи. Хоть и не с Чечни, а с Киргизии и Таджикистана. Они не были русскими. Но есть ли национальность у человеческого горя?

Может, кто-то не видел этого, не знал или уже забыл. Но мне запомнились не жуткие рассказы этих людей, а та растерянность, что не покидала их лиц и через несколько месяцев после изгнания, побитый их вид, осторожную речь, нетвердую их походку. Как будто и среди нас их не оставляли враги. Как будто и в нашей тихой деревне к ним среди бела дня могли безнаказанно прийти ограбить, избить, искалечить, убить. Все они уехали, не прожив у нас больше года.

Что же так преследовало их? Какой же необъяснимый страх, какого не знали мы, гнал и гнал их с каждого места?

Но ведь можно было дать отпор! Можно было тоже взять в руки оружие! И нужно было это сделать! Почему же никто не сопротивлялся? Почему так легко, так скоро и нелепо, оставили они свои дома? Так покорно и униженно пошли побираться по нашим нищим городам и селам? Без работы, без куска хлеба, без крыши над головой… Неужели была им по душе беспросветная такая жизнь?