Мир за мир (СИ)

— Игнат с Таиской? Да вернутся ещё. Только ведь ты не это хотел спросить, я правильно понял?

— А вы…

— Ты. Марина же просила. Ты что, к Богу тоже на «вы»?

Набрав побольше воздуха, Алексей бросился в вопрос, как в ледяную воду:

— Ты — действительно — читаешь — мысли?

— То, о чём ты думаешь — да. Нет, Марина не может, и Таис с Игнатом тоже.

— Почему? Ой, извини…

— Потому что мысль — это Воздух, а не Вода. Как тебе объяснить? Пока информация в движении, её держит Воздух. А когда ты уже не думаешь, а помнишь, то память — это Вода.

— Понятно, — протянул Алексей, хотя на самом деле понял смутно.

— Кстати, меня знаешь что смущает? То, о чём ты не думаешь. За каким, собственно, делом ты нас пытался вызвать?

— Теперь уже сам не знаю. Вроде очень хотел чего-то, а чего?

— Слушай, а у тебя нет такого чувства, что ты нашёл то, что искал, но боишься в этом сам себе признаться, а?

— Н-не знаю…

— Знаешь. После смерти Оли ты искал правду — но побоялся её найти. Потому что чувствовал — если идти по правде до конца, придётся мстить самому, и в полном одиночестве. Друга-то настоящего нет, правильно? На кладбище ты хотел покоя — и снова боялся, потому что в глубине души не верил, что самоубийство даст тебе полный покой. А теперь ты надеешься, что нашёл друзей — и опять, чёрт возьми, боишься! Человек, ну что ты ещё должен потерять, чтобы прекратить, наконец, бояться и найти? — Страж Вихрей уже не напоминал весёлого «воздухопроводчика». Теперь перед Алексеем стоял громовержец — гигантского роста, с ревущими тайфунами бездонных серых глаз, с сотканным из синеватых молний мечом в руке и с короной… а вот короны, как ни странно, не было.

— На гвоздике дома забыл, блин! Ты мне ещё скипетр с державой дорисуй и трон в задницу воткни! По царю-батюшке соскучился?

— Да пошёл он в жопу, этот Николай! Достал уже.

— Ого! Это чем же? — громовержец вновь уступил место весёлому… нет — мудрому другу. (Ну друг, друг! Не боюсь я больше! Друг).

— Да зашёл я в церковь, хотел со священником поговорить — что делать, мне же больно! Стою жду, а он проповедь читает — какой царь-батюшка хороший был, да как ему молиться надо, да как он перед смертью всех простил…

— Суду всё ясно. Только почему — перед смертью? Он и при жизни всех прощал. Воспомянем, братие, кротость иже во святых царя нашего Николая! Ибо прости согрешения вся клевретом своим и не вверг ни единого от сих во узилище за неделю кровавую!

— Вот-вот. Какое там узилище — в отставку и то не отправил. Я стою и понимаю — один к одному! Что Николай — Второй и Кровавый, что Борис.[6] Ну, думаю, замочит кто Бориску — так попы его тоже святым объявят. Да идите вы с такими святыми!..

— С них станется, — неожиданно подошёл «Игнат». А что? Не убивал? Не убивал. Не приказывал? Не приказывал. Руцкоблуда с Хамбулатовым[7] простил? Простил. Всё, читай кафизму!

— Акафист, партайгеноссе! Кафизма — это…[8]

— Да ладно тебе! Лёха, ты в натуре Бориску хотел грохнуть?

— «Хотел»-то почему… А что, один я?

— Да не за политику. За Ольгу твою. Только не думай, что Руцкоблуд лучше. Да он тех же отморозков подписал бы, и было бы то же самое.

— Ты не думай, что он царя-батюшку выгораживает, — перехватил Страж Вихрей. — Сволочи все эти большие чиновники, кто спорит? Убийства расследовать полагается и сажать гадов, а Бориска их орденами награждал.

— А приказы зондеркомандам кто отдавал — не Бориска?

— А он что, приказывал убить конкретно Ольгу? Или «мочить всех»?

— Хорош философию разводить! — Страж Драконов подобрался и только что не встал «смирно», как для доклада командиру. — Зондеркоманда, говоришь? Ну так мало ли что там наверху штандартенфюрер штурмбаннфюреру[9] приказывает! Убить — это конкретный приказ. От непосредственного начальника. До какого-нибудь там шарфюрера Швухтеля[10] были общие фразы, а Швухтель своим подчинённым приказал: вот эту фройляйн — расстрелять. Фольглих, дизер Швухтель ист дер мёрдер. Ферштеест ду?[11]

— Этот Швухтель — что?

— Убийца он, вот что, — пояснил Страж Вихрей. — Коллега, не издевайся! Тут беда у человека, а ты вермахт из себя строишь.

— Да ладно, так уж и целый вермахт… Ну извини, — протянул руку «Игнат». — Но всё-таки — чего ты хочешь?

— Дайте отдохнуть неделю! От моей памяти.

— И всё? А потом что?

— А, всё равно… За эти одиннадцать лет я заслужил хоть неделю покоя? Наверное, Оля поймёт, не обидится.

— Оля-то не обидится. Но ты помнишь, кто это говорит — «Он не заслужил света, он заслужил покой»[12]? Как бы приговором самому себе не оказалось.

— Конечно, — Алексей вдруг почувствовал, что уже засыпает, и попытался украдкой посмотреть на часы. — Я кофе возьму в машине?

В отблеске костра мелькнул силуэт — Ледяная Дева возвращалась с берега.

* * *

— Папа, мама пошла гулять с Ксюшей. Сказала, что гречка на плите.

— Лизет, а ты сама ужинала?

— Ага. Папа, а можно мне конфету?

— У меня нет, мама придёт — даст.

— Не даст. Папа, ты маме не говори, что я выходила!

— Опять в угол поставила? Это за что?

— А маме не скажешь?

— Не скажу, не скажу!