Мираж

   — Маяковский продался большевикам, а Блок — великий поэт. У него своя позиция. Великий человек выше тех распрей, которые раздирают мир. Я хочу сражаться за Учредительное собрание, Кутепов — за монархию, Чернов — за мужицкую республику, а Блок видит...

Он вновь достал журнал, открыл последнюю страницу и прочитал:

Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз
Впереди — Исус Христос.

   — Исус Христос с ними, — констатировал Леонтий, — с красными.

   — К сожалению. Он всегда с рабами, с голодными. Не с генералами же.

   — Значит...

   — Значит, господин поручик Дымников, мы сможем победить только с помощью немецких штыков. Боюсь, что у Деникина и прочих не хватит на это ума. Они ещё никак не проснутся. Думают, что сейчас 14-й год. Даже в заявлении сослался на какое-то воззвание 14-го года. Будем убирать. Смотри — бандурист, о котором я тебе рассказывал. Сказал, что будет молиться за меня и попросил написать фамилию. Подойдём послушаем.

Одноглазого бандуриста окружили человек 15 казаков, казачек, офицеров. Ветер с Дона разрывал звуки, и песня звучала то громко, то почти затихала:

Марусенька, сердце,
Полюби мене,
Визьми моё сердце,
Дай мени своё...

«Марысенька, сердце, — сердцем повторял Дымников. — А в Харькове тоже весна. Попроситься в секретную разведку — чекисты в момент пристрелят...»

Наступал час собрания, и к зданию, где расположился штаб, направлялись группы офицеров. Поход, уже получивший название «Ледяного», не только сплотил армию, но и по-особенному разделил: по форме, по манерам, отражавшим некий особенный взгляд на мир, присущий именно этому полку.

Корниловцы после гибели патрона были обязаны разочароваться во всём и всё презирать. Их цвета — малиновочерные, на рукавах — «ударные» красно-чёрные углы. Замкнутые, молчаливые, неулыбчивые корниловцы. Грубо отталкивали стоящих на пути, и пусть попробует кто-нибудь выразить недовольство. Меженин с Дымниковым — корниловцы — шли с непроницаемо угрюмыми лицами, яо не толкались. У дверей — охрана с винтовками. Меженин заметил у одного из часовых с десяток коротких надрезов на прикладе.

   — Считает, — сказал Игорь. — Мало. У меня больше.

   — Но ты же не считаешь.

   — По памяти. Больше двадцати уложил. Ты, Лео, тоже ведь не считаешь.

   — Не-ет, — убеждённо ответил Дымников, — я не считаю.

Ему и считать было нечего — в бою он честно стрелял вместе со всеми, куда все, но ни в кого не целился. В расстрелах не участвовал. Убивать незнакомого человека не хотел не из религиозных или нравственных соображений, а просто не хотел. Не нравилось ему использовать красивое точное оружие, сверкающее золотом патронов, для уродования человеческого тела, не хотел видеть потоки крови, судорог, слышать предсмертные крики, хрипы... В тире, где порядок и чистота, он многих опередит. Как и в артиллерии — там стреляешь не по людям, а по целям.

Пробирались через зал, сквозь ряды, занятые марковцами. Генерал Марков — профессор Академии Генштаба, они же почему-то всегда красуются в мятых шинелях, а многоэтажная грязная нецензурщина героев-марковцев слышна во время боя по всей цепи, — красные, наверное, слышат, — да и здесь, в зале, марковские речевые обороты в полном ходу. Сами все в чёрном — траур по России.

Если перекликаются дружески, обнимают друг друга за плечи и даже иногда говорят о литературе, то это — алексеевцы.

Последний главный козырь Деникина — полковник Дроздовский. Он привёл с фронта в ряды Добрармии 3 тысячи истинных бойцов за белое дело. Полковник носит пенсне, у него иронически-понимающая, едва заметная улыбка. Дроздовцы ему подражают: пенсне, ирония. Это они комментируют ещё не начавшееся собрание: «Земский собор, господа. Кого изберём на царствие?..»

Протискиваясь к открытому окну, Дымников вдруг столкнулся с Кутеповым, направлявшимся куда-то вглубь зала и так же неожиданно столкнувшимся с Деникиным. Командующий вежливо, по-товарищески остановил полковника, придержав его за рукав.

   — Ещё раз прошу вас, Александр Павлович, не выступать от имени гвардии. Здесь это неуместно.

   — Я не оратор, — резко ответил Кутепов, — и на трибуну не полезу. Но знайте: гвардия против, и она скажет своё слово.

   — Только, пожалуйста, не сегодня.

Устроились у окна. Меженин разочарованно махнул рукой:

   — Военная дисциплина. Приказано молчать — будут молчать. Немецкая идея не пройдёт. Неужели нас снова поведут умирать под Екатеринодар?

С первых слов доклада генерала Алексеева стало понятно, что Игорь прав.

С характерным стариковски виноватым лицом Алексеев усталыми красноватыми глазками обегал зал, уговаривая взглядом соглашаться с ним, не спорить, не возражать.

   — Немцы — наши жестокие и беспощадные враги, — говорил он. — Такие же враги, как и большевики...

Из зала раздался уверенный сильный голос: