Миражи искусства

Мелкие остатки холста на нём указывали, что сам холст если и не был вырезан, то снимался с него наспех и, скорее всего, унесён. По крайней мере, его не было нигде там, куда я пробовал заглядывать. Подрамник Игорь использовал, наверное, на время, только затем, чтобы показать мне полотно в развёрнутом виде. Но размером он точно подходил к размеру выкопанного холста.

Что это было то самое полотно, за которым мы ездили, и что совершено ограбление, в этом уже можно было не сомневаться.

Я почувствовал растерянность и крайнее, опустошающее бессилие.

От врача, когда он принимал пациента, я узнал, что Игорь безнадёжен. В больницу я наведывался во все часы, которые отводились на посещение, и я был единственным, кто, помимо лечебного персонала, находился рядом с Игорем с первого дня его пребывания здесь.

– Я никого не жду. С женой я разведён, дети меня оставили, а фирме я ничего не сообщал, – объяснил он мне положение с посещениями к нему других лиц. – Остальные тоже в неведении… Пусть пока так и будет…

Я сидел у его кровати и слушал его в те нечастые отрезки времени, когда он в состоянии был говорить. Сказанного набиралось совсем мало. Ничего, что звучало бы как сожаление.

– Тайны у нас не получилось… – Так он выразился насчёт нашей с ним экспедиции и всего последующего. – Возможно, выслеживал Игнатьев, но грешить только на него одного я не могу…

Уже незадолго до кончины сказал, устраивая небольшие паузы – чтобы справиться с приступами резкой боли:

– Знаешь, я нахожу картину отменной, даже гениальной. В ней всё так просто. Нет натяжки в виде какой-то идеи, зачем бы она была нужна… И ещё… Стыдно признаваться, да уж чего там… Я пока с ней занимался, испытывал большое искушение, думал: не снять ли копию – для себя? Ну, так – чтобы жить и смотреть на неё, постоянно, до своего конца восхищаться ею. У Кереса могло начаться с того же… Устоял с трудом… Из теперешнего вот ясно, что от меня взяли бы заодно и этот образец. С учётом моего возраста он и вообще уже не мог бы долго оставаться при мне: после меня кто-нибудь да перехватил бы… Даже утащи я его с собой в могилу, достали бы… С гениальным, как и с обычным, не церемонятся…

При последних словах этого чистейшего по искренности монолога, утвердившего ценность нашей общей с ним потери, слеза медленно выкатилась на одну из его щёк.

Несчастный поторопился отвернуться:

– Прости, дружище. Я совсем ослаб. Виню лишь себя…

Я молча ждал очередной фразы, которая, как и предыдущие, тоже могла иметь отношение к случившемуся.

Но больше Игорь не сказал ни слова.

Спустя месяца два после его ухода из жизни до меня дошли известия о некоем шевелении страстей вокруг копий, когда-то ставших предметами бурного скандала.

Я с напряжением ждал, что это произойдёт. Игорь был прав: появление на рынке дополнительной копии с картины подлинного автора не могло остаться рядовым событием. Но тот, кто вбросил её в торговый оборот, не был простаком. Историю с выдачей за оригинал «главной», то есть Кондратовой, копии он знал в тонкостях и уступать тут своей выгоды не собирался.

Выкопанный нами и почти тотчас украденный холст был представлен сообществу потребителей уже как оригинал в полном значении этого слова. И уже не за границей, а – в России.

Поскольку такую наживку опровергнуть было невозможно, то в таком виде её и приняли. Не все, разумеется.

Дельцам, наживавшимся на перепродажах «первого» подлинника, а затем и Кересовых копий с него, предмет конкуренции сильно мешал. Начиналось выяснение отношений в стиле настоящего бесцеремонного бизнеса – с угрозами, убийствами, кражами, подтасовками и тому подобным, когда мне, если бы я решил выступить с каким-нибудь устным заявлением или с публикацией о сути происходящего, по понятным причинам, не светило бы ничего, кроме злобной и беспощадной кары. О ценности же полотен в той замкнутой и закриминаленной сфере уже почти не говорили, и, по большому счёту, к этому и не стремились.

А число одинаковых полотен с той поры умножалось быстрее…

Я больше не испытываю желания входить в подробности этой тёмной стихии погубления искусства. На прежних этапах манипуляций с копиями, написанными Кондратом и его племянником, я, кажется, достаточно порассуждал о феномене притворного понимания прекрасного, когда его превращают в обычный товар. Добавить к этому могу совсем немного. Только, пожалуй, то, что и само потребительство, если оно увязано с товаром-фикцией, в конечном счёте также лишается смысла, а, значит, и перспективы.

Повергаемое искусство указывает на вероятность и даже на неизбежность именно такой странной развязки.

И очень жаль, что, чем далее, тем больших жертв оно требует, в особенности же – от его наиболее искренних представителей и почитателей.

Повести и рассказы

Одиночество – стимул к общению

РАЗБОРЧИВЫЕ КОМПАНЬОНЫ