Мириад островов

— Она с твоим ребёнком. С неё безусловно снимут показания, но как с пострадавшей или свидетеля обвинения. Уже известно, что никах был заключен без её согласия, условия как следует не обговорены, а изменению формы союза ты без конца противилась.

— Барбе, я ж не понимала всего.

— Незнание закона нигде и никогда не освобождает от ответственности и не умаляет её. В Рутене, насколько я знаю, то же самое.

— Что теперь?

— Тебе придётся пройти через суд. Возможно, предстать перед верховным кади, вряд ли — перед амирским Советом Семи. Обсуждение не всегда объявляется гласным, но поскольку ты лицо почитаемое, тебя могут этим затруднить.

— Гласным — это открытым для публики?

— Нет, никогда. Зачем увеличивать стыд ответчика? Гласность означает твоё личное присутствие. Возможность себя защитить. И очную ставку с мэс Орихалхо.

— Прости мою наивность. Записано ли в законе, что всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого?

— Не записано, ибо такое ухудшает положение преступника: ему пришлось бы обойтись без должного наказания.

— Оригинально. Так что теперь со мной будет?

— С этого самого момента ты остаёшься в секретном покое — и можешь сколько угодно считать, что я тебя в него заманил. Возможно, так будет до самого конца процесса. После неудачной высадки рутенцев барьеры открыты, и достигнуть подножия горных цитаделей может всякий, так что не Пророк пойдёт к горе, а гора к Пророку. Твоё дитя будут приносить тебе для кормления столько раз, сколько потребуется, но Орихалхо уже ищет ему хорошую мамку — молоко твоё наверняка будет исполнено горечи или вообще пропадёт. Она тебе объяснит. Не стоило бы вам обеим сговариваться или давать повод для обвинений — но, может быть, такое и к лучшему. Обмануть закон всё же не так страшно, как живого человека, а вы своим видом подтвердите, что человек-то как раз ведал правду. Еду, питьё и вообще всё, что тебе понадобится и что может предоставить Верт, получишь без промедления при одном лишь намёке. Отвори дверь и скажи — военного люда уже сейчас там много. Я тоже явлюсь не раз и не два — это если ты не возразишь. Но не ищи возможности выбраться отсюда, как хорошо ни обучена такому. Погубишь себя в глазах людей уже без возврата. Ныне тебя вовсе не презирают: напротив, числят едва ли не в полубогинях. Но это в предвидении будущего. Помни: на любое слово, сказанное против тебя, должно ответить с честью. Это едва ли не самое главное в жизни.

Договорил — и вышел. Ключ повернулся в замке, лязгнул засов, не замеченный Галиной раньше.

И настала почти полная тишина.

И, как ни удивительно, — рутинное бытие. Галина была под следствием — но не более того. Личный статус это обстоятельство вроде бы повысило. Сначала её томили сомнения, захотят ли ради одной неё затевать выездную сессию, но Орихалхо, заходившая проведать её раз в сутки, их развеяла. Везти куда-то и устраивать на новом месте хлопотно для всех, а праведного кади отыскали в одном из селений близ самой столицы. В самом деле истинного человека. Теперь он едет на своём смирном мулагре, подолгу отдыхая в тавернах, собирая всякого рода свидетельства и даже слухи за и против. И попутно взвешивая.

Дочка росла хорошо — черноволосая, сероглазая, смугленькая. Такой, по слухам, была в младенцах и дедова матушка: в дальнем российском городке её вмиг прозвали «гилячкой». С малышкой Галина могла возиться сколько душе угодно, а вот груди было велено перевязать, чтобы иссякло молоко.

— Ты тревожишься — не годится передавать такое девочке, — утверждала Орри. — Она и так спит плохо, чует нелады вокруг себя.

Объяснение поверхностное, почему бы, напротив, матери не успокаиваться от кормления? Но за ним, как и за исчезновением Рауди, стояло невысказанное.

Барбе в самом начале глаз не казал, смущался, наверное. По его поводу Орихалхо как-то ещё раньше заметила:

— Его фетиш — справедливость. Нимало не погрешит против неё даже во вред самому себе. И если бы не последнее, то было бы чудище добродетели.

— Это как-то не по-человечески, — ответила тогда Галина.

— Что есть по-твоему, человеческое? Принятое на твоей родине? — риторически спросила Орихалхо. — Для нашего монаха сами устои Верта рухнут вместе со справедливостью. А малый Верт держит на себе Великий Рутен.

— Ты веришь в это?

— Похоже, Сочинитель Филипп в этом убедился.