Мировая революция и мировая война

Среди «потоков лжи» сталинистской идеологии выделялся поток, так сказать, обращённый в завтрашний день,— безудержное бахвальство неминуемыми победами в будущей войне с любой страной или же блоком любых государств. Такое бахвальство пронизывало речи всех ораторов на XVIII съезде. Но даже среди этих многочисленных хвастливых выступлений первенство принадлежало, безусловно, Кагановичу, заявившему — на радость гогочущему залу,— что всем агрессорам надлежит помнить о «самураях, имеющих опыт Хасана, про которых можно сказать старинной пословицей об одном генерале. Пословица такая: „Мальбрук в поход собрался“, и дальше идёт соответствующая рифма… (Смех, громкие аплодисменты.) Чтобы не было недоразумений и кривотолков я поясню: это значит, что Мальбрук в поход собрался и умер от расстройства желудка. (Смех, аплодисменты)» [201].

Подобные настроения «шапкозакидательства», дорого обошедшиеся нашему народу в годы Отечественной войны, щедро пропагандировались в печати. Так, в газете «Московский большевик» был опубликован отрывок из сценария «Разгром фашистской эскадры», написанного лётчиками Байдуковым и Тарасовым. В этом сценарии комкор Иванов так рапортовал по телефону Ворошилову после первого сражения: «Здравствуйте, Климентий Ефремович! Нет… В сводках никакой фантазии… Наоборот, я сознательно преуменьшаю… Пленных? Много, очень много… Трофеи? Я боюсь, вы не поверите, Климентий Ефремович. Да мы сами себе не верим… Потери незначительные» [202].

Более обстоятельно будущая война описывалась в книге Н. Шпанова «Первый удар», где изображалась картина восстаний против гитлеровского режима, вспыхивающих в Германии уже на второй день войны.

Если ложь фашистской пропаганды представляла собой относительно стройную и статичную систему и отражала неизменные цели её носителей, то ложь советской бюрократии носила неупорядоченный, изменчивый и динамический характер в силу того, что она отражала непрерывные зигзаги грубо эмпирической внутренней и внешней политики сталинизма. «Последовательные пласты лжи создали чрезвычайный хаос в официальной идеологии,— писал Троцкий.— Вчера бюрократия говорила не то, что третьего дня, а сегодня говорит не то, что вчера. Советские библиотеки превратились, таким образом, в очаги страшной заразы. Студенты, учителя, профессора, наводящие справки в старых газетах и журналах, открывают на каждом шагу, что одни и те же вожди по одним и тем же вопросам высказывали на коротком промежутке времени прямо противоположные суждения, причём не только теоретического, но и фактического характера, проще сказать, лгали в зависимости от изменчивых интересов дня» [203].

Деятели советской бюрократии и прежде всего сам Сталин не смели открыто формулировать свои цели, состоящие в сохранении и закреплении своего всевластия, и поэтому были вынуждены маскировать их, используя старую большевистскую терминологию и прикрывая ложно истолкованными обрывками ленинских цитат изменение своих идеологических формул. Чтобы «устранить» внутренние противоречия не только в теории, но и в простом описании исторических событий, Сталин оказался перед необходимостью «упорядочить ложь, согласовать фальсификации, кодифицировать подлоги» [204]. Этим объяснялось появление «Краткого курса истории ВКП(б)», названного в постановлении ЦК от 14 ноября 1938 года «официальным, проверенным ЦК ВКП(б) толкованием основных вопросов истории партии, не допускающим никаких произвольных толкований» [205]. «Никаких ссылок, цитат, доказательств в этой „Истории“ нет,— отмечал Троцкий.— Она представляет собою продукт чисто бюрократического вдохновения. Чтобы опровергнуть хотя бы главные фальсификации, изложенные на 350 страницах этой книги, понадобилось бы несколько тысяч страниц» [206].

Если бы кто-либо поставил задачей создать хрестоматию, в которой были бы собраны все работы советских историков 50—80-х годов, опровергающие фальсификации «Краткого курса», то такая хрестоматия и впрямь составила бы много томов, включающих несколько тысяч страниц. Но все эти опровержения носили неполный, половинчатый характер, поскольку цепкая цензура крепко держала за руку каждого честного историка, пытающегося выйти за пределы официально разрешённых разоблачений. В 50—80-е годы произошло крушение лишь наиболее одиозных сталинистских фальсификаций. Ложь сменилась полуправдой. На важнейшие исторические сюжеты (например, изучение истории насильственной коллективизации и советско-германских отношений конца 30-х — начала 40-х годов) вплоть до 1987 года было наложено табу. Особо жёсткий запрет был наложен на опровержение сталинистских мифов о Троцком и «троцкизме». Любое позитивное или даже нейтральное, т. е. свободное от лживых политических ярлыков, упоминание о Троцком не могло претендовать на появление в советской историографии. Поэтому мифы об Октябрьской революции были разрушены лишь наполовину.